Ирина Муравьева - Ляля, Наташа, Тома (сборник)
– Если ты хочешь, – вжимаясь в ее воротник, произнес он. – Если ты скажешь, мы все это поломаем.
– Что поломаем? – спросила она.
Он чувствовал, что слова застревают в горле, спотыкаются. Пересилил себя и все-таки сказал:
– Всё.
– Господи, – прошептала она. – Господи, что ты говоришь! Разве мы можем? Ты уйдешь из дому? Или я уйду? Куда?
Он вдруг ощутил, что ждал именно этого ответа. В голове как-то сама собой отпечаталась вся его жизнь: Марина, брошенная генеральским сыном, старая, хриплоголосая, измученная Люда, дом, доставшийся с таким трудом, налаженный быт, работа. Куда деваться? Сгорбившись, он смотрел прямо перед собой, в нависшие над стеклом белые тяжелые ветки. И тогда она крепко обняла его, закрыла блестящие от слез глаза:
– Молчи, прошу тебя. Просто молчи. Ничего мы не можем.
2
– Марина будет рожать в больнице для жен дипломатов. Он ее устроил, – с уважением сказал отец за обедом. – Устроил все-таки! Черт знает что!
– Сколько заплатил-то? – бабушка понизила голос.
– Я не спрашивал, – отец пожал плечами. – Я до сих пор не понимаю, как это она опять замуж выскочила!
– Что я вам говорила? – бабушка торжествующе задрала подбородок. – И вышла, и опять выйдет, и еще не раз. На этом не остановится. Он, нынешний-то, кто? Физик, что ли?
– Отец у него физик. С именем. Свой особняк на Ленинских горах. Я ведь не вдаюсь в подробности. Тошнит, как посмотришь на эту жизнь.
– Мадам? – с намеком спросила бабушка.
– Нет, Люда вроде его не трогает. Надоело. Есть деньги, и хорошо. Но Марина! Она с ним не разговаривает. Только: дай, дай, дай! Я повешусь, если наша будет такой же!
– Наша, – твердо произнесла бабушка, – такой не будет. Не в кого.
– А там в кого? – угрюмо пробормотал отец.
Солнце сжигало пыльную листву на деревьях яростно жарким летом семьдесят второго года. Тяжелый огненный туман стоял в воздухе, подошвы прилипали к плавящемуся асфальту. Помню, как-то утром мы поехали купаться в Серебряный Бор.
– Хорошо, мать честная! – жмурясь от удовольствия, сказал он и поплыл. – Эх, хорошо! Рай! – Нырнул, и несколько секунд его не было, потом на поверхности появилась крепко полысевшая и поседевшая голова с восторженными глазами и белозубой улыбкой. – До чего хорошо, а?
«И что это он так радуется? – подумала я, трогая ногой кипяченую серую воду реки. – Все ему хорошо, все замечательно! Какой-то он… примитивный, вот что!»
Он вышел на берег, загорелый, счастливый, накинул полотенце и, радостно смеясь, похлопал по плечу моего растерянного отца, ищущего, куда бы примоститься между колбасными шкурками и клочками промасленной бумаги, усеявшими выжженную траву.
– Что, Ленька? Что хмуришься, старина? Ты попробуй, какая вода! Роскошь! До чего хорошо все-таки!
– Ну, а Марина что? – с семнадцатилетней мстительностью спросила я.
– Мариша? – быстро переспросил он и улыбнулся растерянно. – Маришка у меня рожать собралась. Вот какой животик, – и, округлив руки, он показал, какой животик. – Малышки вы, малышки, скоро уж мамами будете, а для нас, стариков, все равно малышки! – И поцеловал меня.
Марина уточкой переваливалась по квартире, бросая недовольные взгляды в зеркало. Он старался развлечь ее, приносил подарки.
– Спасибо, – равнодушно говорила Марина и небрежно нюхала французский флакон. – Тебе там в холодильнике, кажется, что-то оставили, я не помню. Посмотри.
– Ладно, ладно, – бормотал он. – И есть-то не хочется в такую жару. А ты обедала?
– Мы с Петей обедали в ЦДЛ, за мной машину прислали.
– А-а-а, – радостно усмехался он. – Прислали? А я тебе икру черную принес. Это из заказа.
Пожав плечами, Марина скрывалась за голубой дверью.
– Выйди с собакой, – доносился из-за двери ее низкий голос. – Он с восьми утра не гулял!
Серый морщинистый дог всем видом выражал готовность терпеть и дольше, но он застегивал на нем красный ошейник.
– Пойдем, Джерри!
Шел на улицу, опускался на горячую липкую лавочку в чахлом скверике. На душе было скверно. «Почему она так резка со мной? – думал он о Марине. – Я ведь ей всю жизнь отдал! Что я не сделал из того, что нужно было?» И сразу же перед глазами появлялась другая женщина, та, для которой он невольно жертвовал Мариной. «Но чем же я виноват? – продолжал он. – Я никогда не собирался уйти из дому и бросить ее мать. Значит, ей не в чем упрекнуть меня. А то, что у нас жизнь с ее матерью не сложилась… Так разве я отвечаю за это?» И опять перед глазами появлялась та женщина. «Если бы я знал, чем это будет для Марины, пошел бы я на это?» И терялся. Потом желание увидеть эту женщину и прижать ее к себе заполняло все тело, наливало его знакомой острой тоской. «Ведь уже полтора месяца, – проносилось в голове. – Скоро полтора месяца… Надо вырваться к ней на следующей неделе. Не могу больше. Пусть все катится к черту».
У Люды появилась странная черта: она начала сорить деньгами. Похоже было, что она делала это нарочно, назло ему. Еще одно пальто. И сумку за двести. И сапоги. И норковую шапку для Марины. Разве теперь он откажет?
– Свушай, Ленька, давай учебник напишем? – посмеиваясь, спрашивал он моего отца, пряча глаза. – Я бы с удовольствием подработал немного…
– А что же те родители? – нажимая на слово «те», удивлялся отец. – Почему ты должен все брать на себя?
– Ну, – он тер висок маленькой ладонью. – Они тоже помогают… Но ведь это моя дочка! При чем здесь чужие люди?
Через пару месяцев квартира на Беговой огласилась младенческим криком. Мальчик был большеголовый, большеглазый, беспокойный. Днем он спал, а ночью возился и плакал. Марина не любила вставать, новый зять – физик, человек невозмутимый и отстраненный, предпочитал ничего не слышать, так что вскакивала Люда, брала внука на руки и сонно носила его по столовой, обнажая под незастегнутым халатом полное творожистое тело. Тогда и он выходил из розового будуара.
– Иди поспи, Лю, я с ним побуду.
– Не урони смотри, – раздраженно говорила Люда и передавала ему младенца. – Почти успокоился.
Он бормотал немецкие песенки в пахнущую молоком теплую головку, осторожно покачивал скользковатый шелковый сверток, внутри которого слабо толкались крошечные ноги и локти. Утром гневная Марина блестела темными глазами:
– Я объясняю тебе в сотый раз! Не приучайте его к рукам! Если он будет знать, что к нему никто не подойдет, он сразу перестанет плакать! Вы его балуете на мою голову.
«Гестапо какое-то, – бормотал он про себя, торопливо укладывая портфель и собираясь на работу. – Ребенок разрывается…» На лекциях сильно хотелось спать, он заставлял себя отпускать прежние шуточки, по памяти воспроизводил былые остроты. Сил на поездки в Калугу не хватало.
В пятницу он позвонил ей на работу. На работе как-то смущенно ответили, что она нездорова. Тогда, поколебавшись, он набрал ее домашний номер. К телефону подошла она сама, ответив неузнаваемым, мертвым голосом.
– Что случилось? – встревожился он.
– Сын пропал.
– Как пропал?
– Пропал, – повторила она и задохнулась. – Два дня не можем найти.
– Вы обращались в милицию? – выдавил он.
– Ищут, – произнесла она и замолчала. Потом сказала ровно: – Я не могу.
– Успокойся, – мягко прошептал он. – Ты слышишь меня? Они же в этом возрасте голову теряют. Ну, поехал куда-нибудь, вернется.
И вдруг она сорвалась:
– Замолчи! Что ты меня утешаешь! Легко утешать, когда твоя дочка дома! Нет, если с ним что-то случилось, то это я, я, я!
– Что ты? – испугался он.
– Я, – разрыдалась она, – я стала невменяемой из-за тебя! Я забросила их! Господи! Это меня за грехи…
Она повесила трубку. Через час он позвонил снова. Мужской бас испуганно закричал:
– Слушаю вас! Говорите!
Он молчал. Раздались гудки.
Дома его ждала неожиданная новость. Марина решила не брать академический отпуск, не терять времени даром, и к ребенку пригласили няню.
– Не приходящую, – сказала Марина. – С приходящими одна морока. Живущую.
– Где же она будет жить? – спросил он.
– У тебя в кабинете, – прищурилась дочь. – Где же еще? Это удобнее всего.
– Кому удобнее? – вспылил он.
– Всем, – ласково прошептала Марина. И тут же повысила голос: – Другого места нет.
– Ты что, выжить меня решила? – Он вдруг почувствовал, что у него закололо в кончиках пальцев.
– Ах, – так же ласково шепнула Марина, – ты, кажется, предлог ищешь? Решил изменить жизнь? Пожалуйста, никто не держит!
– Дрянь! – вскрикнул он и запнулся. Изнутри мозга выплыл ее голос: «Потому что твоя дочка дома».
Вошла Люда с внуком на руках. В длинном халате, как всегда. Бледная, измученная, с набрякшими верхними веками. Он наклонился к спящему свертку. Ребенок открыл вишневые глаза. Он поцеловал его и, подойдя к Марине, погладил ее по голове:
– Устала ты, девочка. Я понимаю, ты устала…
На следующее утро – ни свет ни заря – в доме появилась няня. Она была похожа на старуху-сибирячку с лиловыми щеками, у которой он когда-то снимал угол. Огромная, седая, с хитрым, изъеденным оспой лицом. Внесла в кабинет черный, перетянутый веревками чемодан и попросила его убрать со стола мраморную голову.
