Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2007)
Люди боятся потерять себя, как будто человеческая личность — это великая драгоценность, но все это пройдет. Они решат свою задачу, когда всем своим существом почувствуют, что только она что-то значит на весах вечности.
Они возьмут кремниевую пластинку и начнут с нее. А потом поймут, что дело не в вечной жизни, а в способности отказаться от себя.
И наступит такой же день, как сегодня. И они уйдут с этой Земли, как уходим мы, и постараются уйти бесследно, не повредив творение, которое они навсегда покидают.
Он поднялся на крышу дома. Сегодня ему особенно трудно было двигаться. Он сел в кресло, с трудом разогнул спину и медленно положил голову на подголовник. Над ним стояли звезды. Был неудачный день. Звезды затмевала яркая луна.
Он смотрел на них в последний раз.
— Мы будем уходить все глубже и глубже. Если я не уйду со всеми, я никогда их не увижу. А так я тоже не могу.
Он медленно поднялся. В городе кое-где горели огни. У харчевни было шумно. Черная лента реки уходила к горизонту. Кремнистая пустыня поблескивала в лунном свете. В это время он почувствовал толчок. Несильный, первый, который в городе никто не заметил. Как будто ему легким стуком напоминали, что уже пора. Путь был долгим: вниз сквозь толщу камня, к пылающим озерам, к тем, кто ждет его. Среди них есть те, кто ему дорог, есть те, кого встретить будет тяжело. Он шел к тем, без кого он не может жить.
Он спустился в комнату и толкнул стену. Открылся черный проем. Он — чьего имени здесь не знал никто — уходил навсегда. И за ним закрывалась последняя дверь между двумя мирами — миром творцов и миром созданий, потому что творцы сочли свою работу выполненной.
67
Елисео стоял на площадке. Немного кружилась голова, но сомнения оседали, и наступала холодная ясность. Он знал, что никуда не уйдет: “Это мой мир, и другого у меня нет. Если он рухнет, я не стану приживалом большого, великого, но чужого. Пусть это будет мир Мигеля. Мне нечего там делать. Я могу жить только здесь”. И он пошел по улице вверх.
Он подумал о Мануэле: “Надо помочь старику. Он, наверное… Не обманывай себя. Мануэль если захочет — уйдет. Он не нуждается ни в чьей помощи. Это я в ней нуждаюсь, чтобы прожить последние часы достойно. Достойно перед самим собой. Или перед Богом, пусть он убедится, что не все его рабы спасаются бегством от беды, которую он им посылает. Это гордыня, Елисео. Нет, это просто усталость. Смертельная усталость. От вечной борьбы с Тобой”.
Когда Елисео вышел на площадь, она была полна людьми, которые переносили с места на место какие-то ящики и тюки. Они двигались на первый взгляд бестолково, но, по сути, вполне целенаправленно. Он увидел паланкин, в который усаживалась жена алькальда, увидел самого алькальда, который уверенно распоряжался. Елисео усмехнулся: “Пока есть канцелярия, есть и город. Значит, нужно спасать канцелярию. И в этом есть своя пусть мелкая, но правота”. Елисео смотрел на людей, что-то грузивших на носилки, крепивших перевязи на осликах.
— Елисео, что ты стоишь как столб? Помогай грузить, — крикнул кто-то, пробегая мимо с тяжелым тюком.
Елисео покачал головой и с удивлением поймал себя на мысли, что эта суетливая деятельность, заполнившая площадь, и ему не чужда. В ней был уверенный жест — жизнь продолжается. Елисео едва в нее не включился, но остановил себя: “Мне все-таки немного не до того”.
Он стоял, прислонившись к двери дома Мануэля, и смотрел. Суета скоро улеглась и площадь опустела. Стало тихо. Так тихо здесь не бывало даже во время сиесты. Луна заливала площадь. Снизу поднимался гул голосов. “Скоро все смолкнет. И теперь уже навсегда”.
Елисео подошел к дверям кафе — они были заперты.
— Так что же, под конец жизни я стану мародером? — сказал он себе.
Поднял стул, стоявший у столика прямо на площади, и не с первого удара, но выбил окно. Все, что оставлено, погибнет. Но ведь все это ему не принадлежит.
Елисео делил людей на две неравные части. Одни думают, что все, не принадлежащее им лично, — принадлежит другому, и поэтому если они видят оставшуюся без владельца вещь, знают, что следует владельца отыскать, и если это невозможно, то ее нужно оставить — брать ее нельзя. Все, что не твое, — чужое. Как ни странно, таких людей большинство. Другие считают, что все, не имеющее владельца, — принадлежит тому, кто нашел. Во время катастроф, когда люди гибнут или уходят, бросая все, что нажили, когда рушатся страны и короли забывают о своих богатствах, эти другие быстро богатеют, и некоторым удается это богатство пустить в дело и приумножить. А первые — беднеют, потому что не могут сохранить и последнее. Елисео всегда был уверен, что принадлежит к первым. “Неужели это не так? Может быть, меня просто не искушали всерьез?”
Елисео обломал осколки стекла и влез в окно.
— Я стал мародером, стал мародером, — повторял он с весельем безумца.
Кажется, он действительно немного сошел с ума.
Внутри кафе было темно. Он двигался на ощупь, пока не нашел бутылки с вином. Тогда он достал свой кошелек и вытряхнул его содержимое на столик.
— Это больше, чем плата за разбитое стекло и бутылку вина, — сказал он себе и понял, что не сможет сделать ни глотка.
Смерть — это слишком серьезное дело, и встретить ее следует в ясном сознании.
Елисео выбрался из кафе и, петляя, медленно пошел к собору. Двери были распахнуты. Неужели всё бросили? Не может такого быть. Собор бросили, а канцелярию спасали? Но, наверное, так и должно быть: храм — сердце города и он погибнет вместе с ним. Погибнет нетронутым и неразоренным.
Елисео подошел к паперти: “Интересно, они унесли хотя бы драгоценности? Храм-то был небедный”. Елисео поднялся по ступеням и остановился. Внутри горели свечи. На паперть падал теплый свет.
— Нет, это не для меня. Я никогда всерьез не сомневался в существовании Бога, но я никогда не верил, что душа бессмертна, что скверный старик Елисео обретет вечную жизнь. Нет во мне ничего такого, что следовало бы хранить вечно. Кто я? Один из бесчисленного множества людей, которые родились, умерли и еще родятся, — и ни в одном из них нет ничего особенного. Бог пишет нас на восковой дощечке — пишет и стирает, пишет и стирает. Но Он сохраняет все. Это — Его бесконечная книга. Она бесконечна не потому, что Он никак не может все рассказать — Он уже все рассказал. И каждый из нас успеет дочитать эту книгу до конца за свою длинную или короткую жизнь. Но Он — взыскательный художник — не устает править текст. И я тоже строка этой книги. И мой сын — похожая на меня строка, но уже немного поправленная. Что изменилось? Многое и почти ничего.
Но Он продолжает ее исправлять. И Мигель стал новой строкой — и так будет продолжаться, пока Он не добьется того, чего Он хочет. А Он ведь, может быть, и не знает, чего же Он хочет. Когда Он это поймет, все кончится. Пока Он не начнет писать новую книгу. Но это уже не касается ни человека, ни этого мира.
Сегодня Он переписывает очередную главу. В этой книге есть люди, горы, реки, моря, звезды, хотя люди, пожалуй, самая любимая, самая путаная и трудная тема.
Сегодня Он решил стереть этот город. Он ничего не забудет, но город вычеркнет.
Пиши, правь свою рукопись. Подожди, пока подсохнет масло на холсте, и перепиши его заново, и поправки будут невелики на наш полуслепой взгляд, но очень важны — на Твой. Чего Ты добьешься? Мне этого не понять. Я сам — последняя строчка в истории этого города. Разве может строчка сама себя прочитать, да еще оценить?
Елисео так и не вошел в храм. Он не держал зла на Бога — Он отнял любимую женщину — вычеркнул ее немного раньше, чем вычеркнет Елисео, но родился Мигель — и это новая строка, может быть, более удачная, чем сам Елисео и его белокурая супруга, которую он привез с Севера, чем и погубил — она так и не привыкла к безумной жаре этого каменного мешка.
— Может быть, Он решил покончить и с этим каменным наростом, нелепым, бесполезным, ненужным никому и ничему — ни пустыне, ни горожанам, ни большим городам у моря, ни самому морю.
Елисео пересек площадь, еще раз оглянулся на открытые двери храма и вошел в дом Мануэля, где двери никогда не запирались.
68
Я остановил лошадей у источника. Вокруг стояли и сидели люди. Они дошли до границы пальмовой рощи и не решались двинуться дальше — в пустыню, в горы. Они надеялись. Это была пытка надеждой. Нет ничего тяжелее и опаснее. Надежда может сломать даже сильного человека. Он все еще строит планы, рассчитывает возможности, вместо того чтобы принять неизбежность катастрофы. Обольщенный надеждой человек способен рвануться за иллюзией спасения, способен целовать ноги палачу, теряя единственное, что ему остается, — достоинство перед лицом смерти.
