Евгений Гришковец - А.....а
Между собой у них были довольно нежные отношения. Стив, очевидно, был капитаном их семейной команды. Он всё время балагурил, шутил, а Джессика и сыновья всегда смеялись его более чем простеньким шуткам. Как только мы вышли из магазина, Джулия, так звали дочь Стива, тут же вставила в уши наушники, натянула на голову вязаную шапочку и в разговорах не участвовала. Шагала она себе отрешённо, глядя прямо перед собой. Только когда отец подходил к ней и обнимал за плечо, она прижималась к нему, в свою очередь, обнимая, насколько дотягивалась, его широкую спину и улыбалась. А Стив любовался своей явной любимицей и очень нежно на неё глядел. Джессика же говорила со мной почти без умолку.
На набережной американское семейство дорогой моему сердцу вид не оценило. Они даже ни разу ничего из того, что мне нравилось, не сфотографировали. Поиграли немного в снежки, собирая чистый и пушистый снег с каменного ограждения, и почти сразу попросили вести их дальше.
Ни площадь, ни главная улица, ни театр, ни фонтан их не заинтересовали. Зато они много фотографировали того, за что мне было как-то неловко. Они активно фотографировали бульдозер, скребущий снег. Бульдозер был сделан из старого-престарого колёсного трактора. Они очень веселились и фотографировали засыпанные снегом старенькие и маленькие отечественные автомобили. Они радовались, глядя на разные вывески, их забавляли наши кириллические буквы. Фотографировали они зябнущих милиционеров, старуху с тяжёлой сумкой, которая шла, опираясь на клюку, в шали на голове. Стив с восторгом щёлкал фотокамерой спящих на канализационных люках бродячих собак. Один раз он попросил меня сфотографировать всё семейство на фоне афиши какого-то нашего фильма. Над этой афишей они смеялись дольше всего.
На них все глазели, проезжающие машины притормаживали, кто-то сворачивал голову, оглядываясь на них. Некоторые люди переходили улицу, чтобы ближе рассмотреть одетую в яркие цвета семейку. А они не обращали внимания на эти взгляды со всех сторон.
Два брата-близнеца постоянно тыкали пальцами то в прошедших мимо них двух солдат, то на лепные украшения фасада здания центральной почты, то на пьяненького дядьку, который уронил свою шапку, попытался её поднять, но упал сам.
А когда нас обогнала высокая стройная девушка в коротком пальто и с длинными красивыми ногами, они присвистнули ей вслед. Эти братья между собой всё увиденное обсуждали. Обсуждали громко, явно уверенные в том, что их не понимают окружающие. Я не прислушивался к их разговору, они просто очень громко говорили, и я, невольно слушая их, пожалел о том, что понимаю английский язык.
Стив много и часто благодарил меня, отбил мне плечо своими похлопываниями, Джессика бесконечно долго рассказывала про свою любимую собаку, по которой сильно скучает и беспокоится за неё. Джулия не проронила за всю нашу прогулку ни слова. Когда мы дошли до ресторана, я чувствовал себя смертельно усталым. Я и думать забыл про какие-то вопросы, и мне всё время хотелось попросить Стива говорить хоть немного потише. Его голос и смех были уже невыносимы.
В ресторане мне досталось труднее и тяжелее всего. У меня и без того кружилась голова от тяжести первого в жизни настоящего опыта общения на английском языке. Перевод же меню и объяснение того, что из себя представляет то или иное блюдо, оказались просто архисложной, а иногда буквально невыполнимой задачей.
От супов они категорически отказались, от закусок тоже. Джессика изобразила рвоту и закатила к потолку глаза, когда я сказал, что холодный говяжий язык с острым соусом (я не знал, как сказать слово «хрен») – это очень вкусно. Мы прочитали всё меню и ни к чему не пришли. В итоге пришлось просто попросить, чтобы повар поджарил Стиву картошки и кусок мяса. Джессика захотела омлет, детям родители заказали курицу. Стив попросил меня посоветовать что-то настоящее, исконное, наше, то есть то, что мы сами здесь едим и любим. Я порекомендовал борщ и солёные грибы со сметаной.
Пока готовили еду, Стив пил пиво, а дети пили колу. Джессика показывала мне фотографии, которые они сделали в Китае, и пила воду.
На тех фотографиях я увидел какие-то китайские здания, великое множество велосипедистов, ржавые грузовики. Увидел Стива в шляпе, который возвышался над облепившими его китайцами.
На одной фотографии на фоне большой статуи дракона стоял пожилой китаец в темно-синей национальной одежде и в шляпе Стива на голове. Джессика сказала, что этот человек показывал им достопримечательности. Тот китаец был, видимо, очень маленьким и субтильным. Потому что в шляпе Стива он выглядел, как гриб.
Обед совершенно не удался. Борщ Стив попробовал, сказал, что это просто супер как вкусно, и к борщу больше не притронулся. Джессика попробовала хрустящий солёный груздь и тут же выплюнула его на салфетку. Мясо Стиву принесли жёсткое и сильно зажаренное, курицу братья и сестра глодали без радости, омлет свой Джессика едва поковыряла. Они всё просили каких-то соусов, или какого-то масла, или какой-то приправы, но я понять их не мог. Единственно, Стив остался доволен пивом и жареной картошкой.
Явно не наевшись, они спросили меня, где у нас можно заказать или съесть пиццу. Я знал одну, с позволения сказать, пиццерию, но подумал, оценил свои иссякшие силы и энтузиазм и засомневался в том, что американцам нужна пицца местного приготовления. Я соврал, что у нас в городе никакой пиццы не делают и никогда не делали.
Я очень хотел сбежать, хотел вернуться домой, принять душ, лечь в свою постель и наконец-то насладиться тишиной. Или хотел встретить приятеля, поговорить с ним на родном языке вполголоса, или хотел вернуться на набережную и полюбоваться панорамой моей реки, другим скалистым берегом с тёмными соснами. Хотел тишины. Голова моя кружилась и начинала болеть.
Не помню как, но я проводил семейство Стива до гостиницы, зашёл с ними в фойе и сказал, что мне необходимо их покинуть, солгал, что у меня срочные дела. Стив и Джессика благодарили меня, обнимали. Джулия стояла рядом с наушниками в ушах, близнецы исчезли, не попрощавшись.
Когда я уже пошёл к выходу из гостиницы, Стив окликнул меня, догнал, взял за плечо, улыбаясь, подвёл к чучелу медведя, стоящему в углу фойе, снял с меня мою шапку, нахлобучил мне на голову свою шляпу, отошёл в сторону и навёл на меня фотоаппарат.
– Улыбка! – задорно и громко крикнул он. Я растянул губы в беспомощной улыбке и слегка показал зубы. Вспыхнула вспышка, я моргнул.
Следом, очень быстро, шляпа была снята с моей головы, моя шапка вернулась на место, а в левую руку мне было что-то вложено. Стив снова похлопал меня по уже ноющему плечу, Джессика что-то сказала, сверкая зубами, а Джулия подошла ко мне, достала из рюкзака простой деревянный карандаш со следами зубов на кончике и протянула его мне.
– Спасибо, – сказала она, – извини, больше мне нечего тебе дать. Всё раздала в Китае. Пока.
Я вышел из гостиницы очень быстро, отошёл шагов на двадцать и с силой забросил карандаш в засыпанные снегом кусты. Освободившейся рукой я зачерпнул снега и протёр им лицо, особенно губы, будто стирая и смывая ту улыбку, которая осталась на фотографии в камере Стива. Снег обжёг кожу. Я нагнулся, взял ещё снега и снова протёр лицо. Потом я выдохнул воздух и зашагал прочь.
Пройдя изрядно, я почувствовал, что пальцы левой руки, засунутые в карман, что-то сжимают. Я вынул руку из кармана и посмотрел на то, что держал. Это была аккуратно сложенная долларовая бумажка. Я развернул её и увидел цифру 20. Мне захотелось немедленно вернуться и отдать деньги. Но ушёл я уже далеко, да и увидеть Стива ещё раз было выше моих сил.
Я смял долларовую бумажку, слегка замахнулся, собираясь бросить её в снег, но замер, а потом быстро сунул её в карман и зашагал дальше. Сильно хотелось плакать.
С тех пор я встречал много разных американцев в столице, в аэропортах, в других странах. Я не раз помогал им разобраться в московском метро, подсказывал им, как и куда пройти. Я к ним почти привык.
Вот только я никак не могу привыкнуть к тому, что американцы очень громко разговаривают. Если где-нибудь в кафе или в ресторане, на вокзале или в аэропорту окажется компания американцев, то будет слышно только их. Они говорят так громко, что перекрывают своими голосами все остальные шумы. Они громко хохочут, запрокидывая голову. Они громко двигают стулья, громко хлопают дверьми, они могут совершенно спокойно остановиться посреди оживлённого людского потока на улице или в метро, поставить на асфальт или на пол свой рюкзак, и, перегородив остальным дорогу, спокойно ковыряться в своём рюкзаке, решительно не замечая никого и не думая о созданном неудобстве.
Неужели они полагают, когда громко говорят между собой, что за пределами Соединённых Штатов их никто не понимает? Или им всё равно? Или есть какие-то другие причины? Не знаю! Но интересно, как они ведут себя у себя в Америке, неужели так же? Какой же там должен стоять шум и гвалт!
