Ричард Йейтс - Пасхальный парад
Эмили поехала за Синди, которую они пристроили на время у знакомых, и когда собака, узнав ее, вся задрожала, замахала хвостом и радостно оскалилась, Эмили поняла, что все лето только и ждала этого момента.
В октябре Джек ей сказал:
— Помнишь, я поставил себе срок: сентябрь? Вот и верь после этого мне и моим обещаниям!
— Почему бы тебе не отослать рукопись в таком виде? — предложила она. — Хороший редактор поможет тебе отсеять слабые стихи. Может, даже подскажет, как их улучшить.
— Таких редакторов нет. К тому же дело не в нескольких слабых стихах — вся книга отмечена печатью немощности и неврастении. Если бы у меня хватило духу показать тебе рукопись, ты сама бы в этом убедилась. Впрочем, одним твоим советом я воспользуюсь. Я перенесу все свои материалы в маленькую комнату и поработаю там.
Вот уж точно перемена к лучшему: теперь у нее не будет постоянного ощущения, что он наблюдает за каждым ее шагом.
Вскоре после этого, убираясь в маленькой комнате, пока он был в университете, она передвигала тяжелую картонную коробку с зимними вещами, та перевернулась набок, открылась, и в складках пальто она обнаружила припрятанную бутылку бурбона, наполовину пустую. Сначала она хотела поставить ее рядом со всеми, в буфете на кухне, но затем аккуратно положила ее на место, в тайничок.
Состоялось воскрешение рукописи «Жительница Нью-Йорка открывает для себя Средний Запад». Несколько дней она довольно плотно работала над очерком, но дело не ладилось. Беда в том, решила она, что в основе лежит вранье: она так и не открыла для себя Средний Запад, как не открыла для себя Европу.
Однажды воскресным утром, в халате, она сидела в кресле-качалке, а Синди растянулась у нее на коленях. В одной руке Эмили держала кружку кофе, а другой гладила жесткую собачью шерсть, тихо и, в общем-то, бездумно напевая при этом детскую песенку:
Как делишки, Синди-душка?
Погулять со мною выйдешь?
Будешь ты моей подружкой,
Это просто, вот увидишь.
— Знаешь, — улыбнулся ей Джек, поглощавший свой завтрак. — Глядя на то, как ты возишься с этой собакой, любой тебе скажет, что ты хочешь ребенка.
Она вздрогнула:
— Ребенка?
— Ну да. — Он встал со стула и, подойдя к ней вплотную, начал играть ее локоном. — Разве не каждая женщина мечтает о ребенке?
Преимущество того, что она сидела, а он возвышался над ней, состояло в том, что ей не надо было встречаться с ним взглядом.
— Да, наверно. Иногда.
— Между прочим, ты не становишься моложе.
— Джек, к чему весь этот разговор?
— Спусти Синди с колен, встань, обними меня, и тогда я тебе отвечу. — Он обвил ее руками, а она уткнулась ему в грудь, опять же чтобы не встречаться с ним взглядом. — Послушай, — продолжил он. — Когда я первый раз женился, я толком не понимал, что делаю, и мотивы мои были совершенно не те. С тех пор как я развелся, в течение многих лет я говорил себе, что второго раза не будет. Но все изменилось, Эмили, с тех пор как появилась ты. Что я тебе хочу сказать… Не сейчас, нет, не сию минуту, детка, но очень скоро, как только я закончу эту чертову книгу, ты согласишься выйти за меня замуж?
Он взял ее ладони в свои и отстранился от нее на длину руки. Глаза его сияли, а на губах играли одновременно робость и гордость, как у мальчишки, который только что урвал свой первый поцелуй. На подбородке у него блестела капелька желтка.
— Даже не знаю, Джек, — сказала она. — Это такая вещь… Я должна подумать.
— О'кей. — Он был явно уязвлен ее ответом. — О'кей. Да, про меня не скажешь, что я выигрышный лотерейный билет.
— Дело не в тебе, Джек, а во мне. Я не уверена, что готова к…
— Я же говорю, о'кей.
Через пару минут он удалился в маленькую комнату и закрыл за собой дверь.
Их почти ежедневные прогулки продолжались — лес манил осенними красками, — но теперь уже Эмили шла с опущенной головой, вся в своих мыслях. Не сговариваясь, они избегали маршрута, пролегавшего мимо одинокого дуба.
В ноябре она приняла решение уйти от него. Она вернется в Нью-Йорк, но не в журнал «Фуд филд обсервер». Она подыщет работу поприличней, как и жилье, и начнет новую, лучшую жизнь. Жизнь свободной женщины.
Оставалось только сообщить ему эту новость. Мысленно она несколько раз прорепетировала начало объяснения: «Что-то у нас неладно, Джек. Мне кажется, мы оба это понимаем. Я решила, что будет лучше для нас обоих, если мы…» Она уселась и стала ждать его выхода из маленькой комнаты.
Он вышел такой походкой, словно получил пулю в спину. Когда он тяжело опустился на диван напротив нее, она вгляделась в его лицо, ища признаки прикладывания к заветной бутылке, но он был трезв. Глаза его округлились, как у актера в последние мгновения трагедии.
— Я не могу, — объявил он чуть ли не шепотом, и она сразу вспомнила, как Эндрю Кроуфорд много лет назад произнес эти слова в постели.
— Чего ты не можешь?
— Я не могу писать.
Она столько раз успокаивала его в подобных ситуациях, что сейчас у нее больше не осталось для него ни утешений, ни ободрений. Вместо этого она сказала ему напрямую:
— Мне не хочется это слышать.
— Вот как? Знаешь, мне тоже. Мне много чего не хочется.
Стало ясно, что время для объяснений неподходящее. Эмили подождала два или три дня, и, когда дальше ждать сделалось уже невмоготу, она все-таки произнесла эти слова: «Что-то у нас неладно, Джек. Мне кажется, мы оба это понимаем. Я решила, что будет лучше для нас обоих, если мы…»
Впоследствии она никак не могла вспомнить, чем закончила это предложение, что он ей ответил и какой была ее следующая реплика. Запомнилось, что поначалу он изобразил деланое безразличие, за которым последовал приступ ярости: он орал, шваркнул об стену стакан с виски — видимо, ему казалось, что только громкой ссорой он сумеет ее удержать, — а затем он взмолился:
— Детка, не делай этого. Пожалуйста, не делай этого со мной…
В два часа утра она постелила себе отдельно на диване.
А когда вдруг резко похолодало и зима вступила в свои права, она вернулась в Нью-Йорк.
Глава 3
О том, что глаза ее открыты, она догадалась по рассеянному утреннему свету, пробивавшемуся сквозь жалюзи в дальнем конце комнаты. Нет, это был не сон: она лежала в постели голая с незнакомым мужчиной, в незнакомом месте, не имея ни малейшего представления, каким ветром ее сюда занесло. Мужчина, кто бы он ни был, закинул на нее тяжелую ногу и руку, вдавив в матрас, и при попытке из-под него выбраться она сбила прикроватный столик, что сопроводилось звоном разбитого стекла. Мужчина не проснулся, а, простонав, перевернулся на другой бок. Теперь она без труда сползла вниз, встала, избегая наступать на осколки, и двинулась по стенке в поисках выключателя. Паники не было: такое случилось с ней впервые, но это еще не значило, что подобное повторится в дальнейшем. Если она найдет свою одежду, выберется отсюда, поймает такси и доберется до дому, мир, вполне вероятно, снова обретет привычные очертания.
При зажженном свете квартира сразу ожила, но от этого не стала более узнаваемой. Как и сам мужчина. Хотя он лежал к ней спиной, она могла видеть его профиль и сейчас изучала его с пристальностью художника, рисующего с натуры. Это лицо ей решительно ни о чем не говорило. Единственными знакомыми деталями во всей квартире были ее шмотки, брошенные на спинку обитого вельветом кресла, а рядом на полу валялись его туфли, брюки, рубашка и нижнее белье. На ум пришло слово «мерзость». Все это было омерзительно.
Она быстро оделась и, пока расчесывала волосы в ванной, подумала о том, что вовсе не обязательно бежать отсюда без оглядки. Есть другой вариант. Можно принять горячий душ, сделать себе на кухне кофе и дождаться его пробуждения. Она встретит его с легкой утренней улыбкой — чуть сдержанной, многоопытной, — и во время разговора наверняка все прояснится: кто он, как они познакомились и где она вчера была Картина вчерашнего восстановится, и не исключено, что он ей даже понравится. Он сделает им «кровавую Мэри», чтобы побороть похмелье, потом поведет куда-нибудь позавтракать, а дальше они…
Нет, внутренний голос призывал ее к безответственности, промискуитету и прочей мерзости, посему этот вариант она тут же отбросила. Вернувшись в комнату, она подняла колченогий столик, упавший вместе с бутылками и стаканами, нашла листок бумаги, написала короткую записку и закрепила ее стоймя на столике.
Осторожно: осколки на полу. Э.
Уже на улице — Мортон-стрит, неподалеку от Седьмой авеню — она почувствовала настоящую тяжесть похмелья с непривычки. Яркое солнце вонзило в ее мозг желтые иголки, она почти ослепла, и рука ее, открывавшая дверцу такси, сильно дрожала. Но пока она ехала домой, вдыхая через открытое окно горячий воздух, ей стало немного легче. Сегодня была суббота («Откуда ты знаешь, если все остальное забыла?»), а значит, впереди у нее два дня на восстановление.
