Михаил Веллер - Рассказы
Апрельское солнце клонилось, Мойка несла бурный мусор, Летний сад закрылся на просушку: я провожал профессора до Библиотеки Академии наук. Он поглядывал хитро и добро, покачивал сигареткой в коричневой лапке, шаркал ботиночками по гранитам набережных и рассуждал… Был вздох о счастье юности, вздох о мирской тщете, вздох о всесилии времени; легкой чередой вздохи промыли русло мысли, слились в сюжет – характер, судьба, история. Он касался рукой имен, дат, названий – просто, как домашних вещей: история казалась его домом, из которого он вышел ненадолго, лукавый всеведущий гном, на весеннюю прогулку.
Записки мои потерялись в переездах. Я пытался восстановить обломки фактов расспросами знакомых историков – безуспешно; эрудиция и память Валка были феноменальны.
Сохранилось: происходило все во второй половине прошлого века в Петербурге и двух губернских городах, герой воевал в русско-турецкую войну 1877 года, по молодости примыкал к народникам, знался с народовольцами, достиг поста не то губернатора, не то чего-то в таком роде, – уж не вспомнить, да и не имеет это, наверно, принципиального значения. Кончил же он в доме для умалишенных, до водворения туда исчез надолго так, что еле нашли: слухи о загадочном исчезновении поползли средь людей, не обошлось, разумеется, без суеверия и выдумок глупейших, хотя и небезынтересных самих по себе: некий сочинитель даже повестушку про то намарал, – забыл названного Валком автора, забыл название, издательство, – где искать концы, как? Да и стоит ли…
Ах, сторицей, сторицей расплатился со мной старенький профессор за порцию сарделек и выуженные из супа очки, если двадцать лет прозревают во мне произнесенные им слова. Возможно, память что-то исказила, но главное-то я помню, держу, не раз ворошил, прикидывал слышанное в тот теплый апрельский вечер шестьдесят седьмого года: сияла в закате Петроградская сторона, кружились в Неве льдинки, звенел трамвай на Тучковом мосту, щурился и смеялся своему рассказу профессор, объяснял без назидания, учил не поучая – делился со мной, девятнадцатилетним.
И жаль дать пропасть словам его в забвении, жаль!
Не читать мне лекций по истории, не быть профессором, не обедать сардельками в той забегаловке – нет ее больше; попытаться могу лишь передать, оставить поведанное им; а то время идет – и проходит.
1. Маятник души
19 лет. Простые ценности
«186… г. Санкт-Петербург.
…я не хочу карьеры. Почтенный папенька, простите… Вы сами воспитывали меня в духе уважения к людям, сострадания к сирым и обиженным. Учили жить по совести, и быть, главное, хорошим человеком.
Карьерист же, как я представляю, означает человек, болеющий не о пользе дела, но о деле ради своей пользы и выгоды. Неуважение и презрение ему отплатой, зависть и ненависть. Им льстят – но клевещут, порядочные люди должны отвертываться от них, не подавать руки; они низки и эгоистичны. Все в этом враждебно мне.
Гнаться за успехом? Класть на это жизнь? Зачем?.. Какой смысл? В богатстве и власти? – мне это не нужно. Разве в этом предназначение человека?.. Разве это приносит счастье?
Я поступил на курс университета, чтобы изучать право, чтобы помогать людям и улучшать действительность. И хочу единственно вещей простых и никому не заказанных: счастья, любви ближних, доброго мнения людей и настоящего дела, честным исполнением которого смогу гордиться. Хочу быть полезен, нужен людям и обществу.
Мне все пути открыты, пишете Вы: мол, и внешность, и ум, и трудолюбие, и умение влиять на людей, и деньги (я краснел)… И растратить это на суету, достижение внешних отличий? Трястись и волноваться – вдруг пост достанется не мне?
Я избрал иной путь. По окончании курса я хотел бы уехать куда подалее, где цивилизация еще не наложила свое губительное клеймо продажности и разврата, где люди не соревнуются в излишествах и пороках, где чисто сердце и крепок дух. Я хочу найти свою судьбу среди людей, работающих честно и тяжело, преодолевая истинные трудности и борясь с суровой природой. Насаждать закон и справедливость, пресекать зло и утверждать добро, – вот профессия правоведа.
И если я таков, как Вы считаете, то сумею сделать многое – и, следовательно, мои способности и возможности будут замечены, поприще мое будет расти, выситься, – ибо везде нужны хорошие работники: будет по заслугам и честь. Старайся исполнять свое дело наилучшим образом и не думай о награде – она придет сама. Только такой род карьеры мог бы меня прельстить.
Я знаю, это нелегкий путь. Но я готов к трудностям и не боюсь их. Вы правы: жизнь отнюдь не гладка, есть и несправедливость, и пороки, и недостатки; но разве борьба с ними – не достойны, не высший удел?
Денег мне, спасибо, вполне хватает. Но Вы напрасно опасаетесь, что меня завлекают кутежи, франтовство, «доступные женщины» и «студенческие шалости». Друзья мои – чудесные и достойные люди, и если нам весело – на то и молодость.
А дурное влияние Дмитревского Вы подозреваете безосновательно, – напротив: он человек в высшей степени рассудительный, умный, образованный, душой чист и благороден; ему я многим обязан, в том числе и воздержанию от скверных наклонностей. Он как раз серьезен, положителен, – Вам бы понравился непременно…»
21 год. Мы переделаем мир
Нытики, пессимисты, тоскующие, – презираю вас. Кто хочет делать – находит возможности, кто не хочет делать – изыскивает причины.
Еще ничего в жизни не сделали – уже стонут, уже всем недовольны! Все критикуют – никто ничего делать не хочет. Все видят недостатки – никто не хочет действовать за их устранение. А вы хотите, чтобы недостатки сами исчезли – так ведь и тогда будут брюзжать, найдут повод, брюзги несчастные!
Как не поймут: жизнь будет такой – и только такой! – какой мы ее сами сделаем. Никто за нас не сделает, не поднесет готовое. И вот когда вы слезете со своего дивана, и подотрете свои сопли, и засучите рукавчики на чистеньких бездельных ручках – только тогда что-то может измениться.
Все сделать можно, все в наших руках. И не надо ждать, что все сразу как по маслу пойдет – так не бывает. И трудности будут, и поражения, и несправедливости, и боль, – но будет делаться дело, будет улучшаться жизнь, становиться счастливее люди – и вы сами в первую очередь.
«Коррупция кругом», «продажность заела»… А ты сам с этой коррупцией уже сталкивался? С этой продажностью хоть раз боролся? Ты же сам ее первый соучастник – если видишь – и миришься!
Еще смеют говорить – жизнь, мол, такова! Жизни-то не знают – уже уверены, что она дурна. Бороться не пробовали – уже смирились.
Чем же дурна? Что рабства больше нет? Что всяк волен грамотен стать, образование получить? Что стезя каждому открыта? Что журналы выходят? Что железная дорога грузы перевозит, со смертельными болезнями бороться научились, что гласность во всем, каждый может свое мнение вслух публично высказать?
Нет, не высказывают: друг другу жалуются, а вслух – нет: даже этого не сделают, улитки унылые, лежачие камни.
Некогда за веру ссылали, сжигали, продавали, как скотов, чума страны косила, в нищете и невежестве в тридцать лет умирали – и после этого говорить, что прогресса нет? Что жизнь не улучшилась?! Да оглянитесь кругом – у вас глаза-то есть?
Согласен: есть еще и неравенство, и подлость, и мздоимство, – а вы хотите, чтоб вам рай был готов? Гарибальди Италию освобождает, в американских штатах белые воюют с белыми же рабовладельцами, негров от гнета избавляя, – так действуют настоящие люди, желающие лучшей и справедливой жизни! Вспомните пятерых повешенных на Сенатской: не прошло даром их дело, обязаны мы им!
(Один подлец, отказавшийся подписать петицию, чтоб Дмитревского оставили в университете, заявил, что причина моих взглядов – богатство, происхождение и пр. Мол, достоинство тебе по карману, совесть мучит потому, что не мучит желудок. Думаешь об общем благе, ибо нет нужды заботиться о благе личном. А бедняк спор выгоды с совестью решает в польщу жизни своей семьи. Благородство возвышает богача среди себе подобных, ему достигать нечего, он наверху; а бедняку выбиться в люди, занять место по способностям, не хуже других, можно лишь ничем не брезгуя…)
Если б каждый вместо нытья сказал всю правду вслух, сделал бы все, что мог, – уж рай настал бы! Ведь мерзость-то вся – она же только нашим молчанием, нашим смирением сильна; мы б ее давно смели. И должны смести. И сметем!
А будет сопротивляться сильно – прав Дмитревский, любыми средствами надо бороться за правду и справедливость. Надо – так и огнем и мечом, не боясь жестокостей французской революции…
23 года. Наказание добродетели
А как-то все-таки странно: лучшие места получили совсем не самые способные и заметные из нас. Сколько обещающих юношей, блестящих умов, бьющих через край энергий – где ж они? Влачат самые рядовые обязанности. А места, свидетельствующие о признании, раскрывающие перспективы, требующие, казалось, наибольших качеств, заняты сравнительно незаметными и заурядными… Ну – связи, деньги, продажность; но когда и этого нету – все равно: неясным образом сравнительные серости преуспели больше звезд.
