Николай Климонтович - Последние назидания
Много лет спустя я случайно встретил этого Юрика на каких-то московских порочных путях, он выглядел значительно старше своих двадцати, был измочален, его руки были исколоты, но это позже. Тогда же это был ухоженный загранично одетый смазливый мальчик и совсем не пионер.
Конечно, я дружил с Юриком прежде всего из-за его мамочки, при одном взгляде на которую рот наполнялся слюной, а колени дрожали. Сам же он мало меня интересовал – был капризен и не играл в футбол. Но, с другой стороны, и дружить-то мне здесь было не с кем: в нашем отряде как на подбор были одни сявки да филиппки, филиппки да
сявки, а у Юрика и фамилия оказалась на ский… Короче говоря, ко времени премьеры Золушки я жил в весьма возмущенном душевном поле, волны разных страстей омывали мою слабую душу. Заведомо недоступная, как ей и положено, мечта о неземной артистке, озвучивавшей зайчиков, совершенно естественно уживалась с плотской страстью к старшей пионерке Бебих, и эти безысходные желания лишь отчасти умиротворялись чувствами, что испытывал ко мне худой режиссер
Анатолий, внимание которого, что, в общем-то, не странно, мне льстило.
Эта напряженная внутренняя жизнь никак не гармонировала, конечно, с интересами моего непосредственного окружения. Впрочем, я стоял на воротах за отряд, что было почетно, прыгал барсом, не жалея коленок. Проявил немалую отвагу в коллективном походе к душевым кабинкам для обслуживающего лагерь персонала, где в щелку в задней стенке можно было по очереди наблюдать, как моет наша повариха свои мясные телеса. А вот назначение на роль принца уважения у моих соотрядников не вызвало. И моя корона, которой я дорожил, пробуждала в них скорее нехорошие чувства. Это можно назвать и завистью, ведь не могли же это быть чувства антимонархические. Откуда они в дворовых мальчишках, воспитанных на фильмах про американских шпионов? Но завистью это не было – скажем мягко, это было раздражение. Чтобы примириться с ними, моими соседями и по столовой, и по линейкам, и по спальне, я рассказывал им на ночь страшные, как водится, сказки – так делала, помнится, воспитательница детского сада, в котором я получал некогда первые уроки общинного быта. Я повествовал с продолжением про какой-то автономно летающий страшный палец, перст, так сказать, возмездия, и прочую, невесть где подслушанную, галиматью. Это был мой, еще не до конца, конечно, осознанный, долг интеллигента, призванного время от времени творчески обслуживать благодарные народные массы, прислушивавшиеся к моему голосу в ночной пионерской тьме.
Между тем нашлась и Золушка. Ах, если бы на эту роль определили помощницу старшего пионервожатого Галю Бебих! А феей оказалась бы неземная мать Юрика. Но, увы, такой расклад был несбыточен, как любой сладкий сон. В партнерши мне – уж не из ревности ли – режиссер-ухажер назначил зачуханную девчушку из нашего же отряда по имени Тамара, замухрышистую, но бойкую, к тому же уже сделавшую себе в наших узких кругах громкое имя тем, что умела есть живых дождевых червей. Черви сами в больших количествах выползали на асфальт после дождичка, и болельщики подбирали пожирнее. Танька широко, картинно, как истинная прима, разевала рот, медленно клала червяка на язык, закрывала рот и принималась жевать. Потом делала глотательное движение и разевала рот обратно, чтобы зрители убедились, что там пусто, срывала аплодисменты. Короче, она была в своем роде артисткой, умела овладеть вниманием публики, это, должно быть, и повлияло на выбор режиссера. Вот только по внешним данным она подходила лишь для экспозиции, когда Золушке приходилось колоть дрова, топить печку и заниматься постирушкой. Во второй части она была неубедительна, и покорить принца ей никак не удавалось. К тому же возникли сложности с башмачком, потому что никак не подходили ни китайские кеды, ни разношенные сандалии, в которых тогда щеголяли пионерки, так что туфельку пришлось одолжить у толстушки вожатой, и она оказалась на пару размеров больше Томкиной ноги. Режиссер распорядился натолкать в туфлю ваты, и Тамара в роли Золушки, собиравшейся с помощью волшебной феи на бал, вышла уморительна: худая, нескладная, в туфлях не по размеру. Она оказалась так неуклюжа, что не могла сделать на балу и двух па, чтоб не сбиться с ритма: как видно, талант к поеданию червей не всегда идет об руку с танцевальными способностями. Запоздало режиссер решил искать замену, но репетиции шли без перерыва, даже в тихий, купальный для нас с ним час, время поджимало, и премьера близилась.
Я старался вовсю, выходил на авансцену, когда этого еще не требовалось, задорно кричал свои реплики, корону нося по-свойски, принимал позы. Анатолий любовался мною, тая любовь, но подчас, когда я совсем уж невозможно пережимал и зарывался, делал-таки замечания – я полагал, для отвода глаз и конспирации. Ближе к премьере, когда я стоял на сцене в своей короне и наблюдал, скучая, как Анатолий в сотый раз показывает Золушке ее путь из поломоек в принцессы, случилось невероятное. На сцену вытащили широченный медный то ли котел, то ли таз, позаимствованный в столовой, который, как выяснилось, должен был изображать карету, сделанную, сами понимаете, из тыквы. Пока все пялились на это средство волшебных перемещений, послышался голос Анатолия: Галочка, тебе будет удобно, как ты думаешь? Ответом был такой знакомый мне по командам на линейке странного смешанного тембра, грудной, со звенящей нотой, голосок:
не волнуйтесь, Толя… Конечно же, кто ж еще мог в нашем лагере сыграть роль феи, волшебницы, рассыпающей вкруг себя одни прелестные улыбки и как бы обещая подарки? Мои кудри мигом взмокли под моей короной, которая разом показалась неудобной и тяжеловатой.
Машинерия была такова: днище посудины было натерто маслом, и она прекрасно скользила по неровному полу нашей самодеятельной сцены.
Тащил его, спрятавшись за кулисы, крупный пионер, причем так старательно и резво, что Гале Бебих в первый раз пришлось мигом присесть и ухватиться за края, чтобы не полететь вверх тормашками.
Впрочем, после нескольких упражнений оптимальная скорость движения была установлена, и уже готовая ударить по чурбану топором Тамара вдруг слышала за спиной характерный стук и скрежет, с каким всегда и появляются перед бедными девушками добрые феи в медном тазу. В своей роли Галя Бебих была невозможно хороша, поскольку ей очень к лицу пришлось почти прозрачное одеяние из крашеной марли, под которой можно было разглядеть белые трусики. Я бы репетировал и репетировал, тем более что мог, не отвлекаясь, подробно наблюдать свою любимую из-за кулис – она действовала лишь в первом акте, а я появлялся в жизни Золушки только во втором. К тому же, когда мы оказались членами одной труппы, Галя Бебих стала обворожительно улыбаться и мне, и то, что происходило со мной после того, как я ловил ее улыбку, нынче я назвал бы прозаически – повышением кровяного давления. Беда была в том, что точно такой улыбкой она одаривала и своего начальника, и режиссера Анатолия, и даже пионера, таскавшего ее в тазу по сцене.
Я плохо помню сам суматошный день премьеры. Была толкотня и бестолковщина, режиссер Анатолий метался и стенал, но улучил-таки момент и перед моим выходом ухитрился чмокнуть меня в щеку, что вовсе не прибавило мне настроения. Фея удалась на славу, зал рукоплескал ее обворожительной улыбке, Золушку подбадривали, и, будем справедливы, Томка держалась молодцом. Чего нельзя было сказать обо мне. По-видимому, актерское тщеславие решительно возобладало во мне над чистым вдохновением, к тому же я как мог старался произвести впечатление. Выход был удачен, раздались даже хлопки, потом наступила тишина. Я и сейчас помню весьма неприятное чувство, когда ты одиноко смотришь со сцены в зал. Отдельных лиц не разглядеть, но эта дышащая и пялящаяся на тебя толпа только и ждет, кажется, когда ты оскандалишься. Разумеется, так хорошо отрепетированные фразы стали путаться у меня в голове, и Анатолию пришлось из первого ряда, шипя, подавать мне реплики. Окончательно я оконфузился, когда вдруг встретился глазами с Галей Бебих, которая уже переоделась и оказалась сидящей рядом с Анатолием. Тут я споткнулся, причем не фигурально, но самым натуральным образом, чуть не упал, и корона покатилась с моей головы. И молчавший до того зал вдруг взорвался шиканьем и свистом. Особенно старались члены моей футбольной команды, мигом забыв и мои сказки, и мои подвиги на поприще разглядывания в щель статей голой поварихи.
Перед сном в палате мне сделали темную. Накрыв одеялом, мои товарищи по пионерским каникулам били меня старательно, с толком.
Как если бы мачеха, не зная еще ничего об ее светлом будущем, охаживала Золушку за непозволительные амбиции. Больно не было, поскольку избиение носило ритуальный характер. Было чувство несправедливости, и был, что самое неприятное, страх. Каким образом об этом стало известно наутро – не знаю, но после завтрака меня вызвали к старшему пионервожатому, он о чем-то спрашивал меня с отвратительно сочувственной интонацией, но я, конечно, все отрицал и, вопреки очевидности, поскольку синяки все-таки были, ничего не рассказал и не проговорился. Я уже тогда знал, что доносить на товарищей дурно, потому что тебя назовут ябедой, а что может быть дороже в лагере, чем незапятнанная репутация.
