Уильям Голдинг - Негасимое пламя
Я было удивился, но тут послышался истошный крик Преттимена. Даже Чарльз, привыкший по долгу службы к людским страданиям, невольно вздрогнул.
— Давайте выйдем на палубу. Ну же, Эдмунд! Я просто обязан за вами присмотреть. Как я и думал, погода ухудшилась.
Чарльз вывел меня на шкафут, где пенилась и опадала вода.
— О Господи!
— Да поднимайтесь же скорее!
Только сейчас я начал понимать, что такое Южный океан. На реях болтались клочки парусов. Шли мы заметно медленнее. Я с трудом, против ветра, взобрался по трапу, и как только вышел на открытое место, пережил такое, что расскажи кто — не поверил бы. Ветер, который, бывало, и раньше дул так сильно, будто пытался ворваться мне в рот и разорвать щеки, теперь норовил раскрыть мне еще и глаза и, как ни сжимал я веки, между ними все равно оставалась щель, сквозь которую виднелся лишь размытый свет. Я укрылся на юте и кое-как сложил ладони козырьком, чтобы хоть что-нибудь разглядеть.
— Взбирайтесь наверх! Мужества у вас хватит?
Чарльз поднялся по трапу, я — за ним. Вот уж где дуло, так дуло! Тряслись даже судовые огни на крашеных железных креплениях. Еле-еле мы прошли вдоль перил и, щурясь от ветра, попытались что-то рассмотреть, но не смогли. И неудивительно: невозможно было отличить ветер от воды, брызги от пены, тучи от света, град от дождя! Я наклонил голову и осмотрел себя. Я отбрасывал тень, возникшую от того, что я загораживал собой не свет, но — брызги, водяную пыль, капли дождя. Такая же тень появилась у Чарльза. Я глянул вбок, поперек ветра: тень отбрасывали леера и точеные стойки.
— Зачем мы сюда забрались? Тут же ничего не видно! Это же не средняя палуба!
Чарльз не ответил, даже не обернулся, только махнул рукой нетерпеливо, если не сказать раздраженно. Матросы тащили к бортам загадочные колышущиеся мешки, которые в полутьме напоминали чьи-то туши. Теперь я разглядел, что они были полны какой-то жидкости; за ними тянулись канаты. Чарльз поднял огромную иглу, какой сшивают паруса, и несколько раз ткнул ею в мешки.
— За борт!
Матросы перевалили мешки через перила и скинули в море. Поднялась громадная волна, эдакая движущаяся гора воды. Вторую волну, возникшую на поверхности первой, сдуло воющим ветром, и она кинулась на нас, подобно граду пуль.
— Стоп!
Я повернулся — как раз вовремя. Нос судна соскользнул с обогнавшей нас водяной горы. Корма заметно приподнялась. Хотелось рассмотреть гору, догоняющую нас сзади, за которой наверняка прятались другие, еще и еще — чудовищная процессия, шествующая по миру, где человеку явно нет места.
— И зачем же вы меня сюда привели?
— Глядите.
Я посмотрел в указанном им направлении. Там медленно наливалась очередная махина, готовая обрушиться на нас вздыбленной поверхностью. Неожиданно на самом краю видимости появилось серебристое пятно. Оно росло и ширилось прямо за кормой, превращаясь в серебряную дорожку, словно те, что возникают на воде в солнечный день или лунную ночь. Сияние было мягким, чистым, каким-то лоснящимся: словно меловая тропинка светилась под бешено крутящейся водой, под волнами на волнах, что рвались в воздух, подобно стае взбесившихся птиц.
— Масло!
Нет, человеку тут явно не место, разве что морским богам или той чудовищной силе, которая наверняка управляет видимым миром и перед лицом которой простые смертные способны лишь изрекать размеренные, жизнеутверждающие сентенции о смысле бытия.
«Умиротворите шторм».
(11)
Вот так. Как бы ни атаковали нас волны, как бы ни грозились они нас одолеть, стоило им достигнуть серебристого пятна, и оно останавливало их верней, чем несокрушимые скалы, верней, чем — если такое возможно — волнолом или набережная. Удивительно, как обычное растительное масло, приготовленное из нежнейших, эфемернейших выдумок Природы способно усмирить бурю, как Орфей усыпил Цербера. Понятно, что все об этом знают — вот только не всем спасает жизнь столь тонкий и хрупкий волосок. Серебряная дорожка растянулась ярдов на пятьдесят за кормой, и на этих намасленных ярдах больше не хозяйничала буря. Нас по-прежнему качало на волнах. Вода по-прежнему накидывалась на борта и перекатывалась через палубу, где тряслись и дрожали черные леера, но все это было мягче, гораздо мягче!
— Надо же! Глазам своим не верю!
Чарльз поманил меня с юта на шканцы. Я спустился, и он отвел меня к фальшборту.
— Просто хотелось показать, что и я кое-что могу придумать.
— А я в этом не сомневался!
Он возбужденно хохотнул.
— Обычно мы ложимся в дрейф и льем масло с носа, понимаете? Тогда качка более или менее успокаивается, и можно спокойно вылить оставшуюся часть с наветренной стороны, но сейчас у нас попросту нет времени. Надо поторапливаться. Запасы масла, приходится признать, оставляют желать лучшего, но пока оно есть, сравнительно спокойное плавание по бурному морю обеспечено.
— Пока оно есть…
— Именно.
— А как насчет воды в трюме?
— Придется качать еще усердней, хотя и не слишком.
Чарльз прошел к штурвалу, переговорил с рулевым и, подталкиваемый ветром, неуклюже сбежал к шкафуту. Я последовал за ним, в кои-то веки вспомнив о капитанских правилах. В пассажирском салоне я кликнул Бейтса, который принес мне бобы и крохотную порцию мяса.
— И бренди, Бейтс.
Он послушно исчез, а я склонился над тарелкой, но без конца вытягивал шею, любуясь в окно серебристой улиткиной дорожкой — масляным пятном. Издалека доносились дикие крики умирающего Преттимена. «Надо было подарить ему на свадьбу изрядную долю обезболивающего», — подумал я. Впрочем, оно никому не помешало бы. Масло — маслом, а было бы неплохо ничего не знать и не чувствовать. Я просидел несколько часов, зачарованно глядя в море, пока темнота не загнала меня в постель. Судно двигалось быстро и ровно, но казалось, долгожданная скорость нагоняет на всех тоску! Заснуть мне не удавалось. Я лежал, корабль шел, мы были живы. Нехватка сна явно повлияла на мои умственные способности.
Вахты в ту ночь я почти не запомнил, хотя она оказалась короткой. Меня вызвали на вахту. Против сильного ветра я проковылял к шканцам и скрючился у юта. Помню свет, особый штормовой свет, который невозможно описать и в который — именно поэтому — многие не верят. Казалось, светился сам воздух.
Ко мне подошел Чарльз.
— Ступайте в каюту, Эдмунд. Здесь от вас все равно никакого толку.
— Когда же это кончится?
— Кто знает? Вы бы прилегли… Камбершам вон тоже свалился.
— Как?! Если даже Камбершам…
— Нет-нет, обошлось без членовредительства. Просто не выдержал, несмотря на привычку к такого рода вещам, понимаете, о чем я? Идите. Я провожу вас. Ваше место сейчас в койке. Там и оставайтесь!
Пожелание отнюдь не героическое. В свою защиту могу сказать только, что в те сутки остальные пассажиры даже не рискнули вылезти на палубу. Не думаю, впрочем, что они были напуганы больше моего. Скорее всего в них возобладал здравый смысл. В пассажирском салоне Бейтс рассказал, что Чарльз разрешил переселенцам и подвахтенным матросам оставаться в гамаках. Я боялся представить, как выглядит их переполненная палуба, тем более что волны время от времени перекатывались через шкафут и, подобно водопаду, устремлялись на бак. Немного качало, но судно поднималось и опускалось ровно, не рыская, словно шло по узкому тоннелю, который не давал кораблю уклоняться в стороны.
Я добрался до каюты и без сил упал на койку, хотя в сущности ничего не сделал. Проснулся я серым утром, под нескончаемый гул ветра. Как сжалось истерзанное сердце при таком безрадостном пробуждении! А что творилось с детьми? Может быть, родители и друзья убедили их, что бояться нечего? О нет! Бледные лица и дрожащие губы куда убедительней слов. То шепот, то крики, то вспышки гнева, истерика и слезы — бедняжки, конечно же, понимали, что творится кругом!
День не принес никаких изменений. Я с трудом собрал силы, чтобы выползти из каюты, да и то — выгнали меня оттуда естественные потребности. Я натянул плащ и все остальное и добрался до салона. Там с невидящим взором сидел мистер Боулс. Я сел рядом и тоже уставился в никуда. Как ни странно, но вместе молчать было легче. Прошло немало времени, прежде чем он промолвил:
— Качать не успевают.
— Да.
— Скоро и мы понадобимся.
— Да.
— Если честно…
Повисла тяжелая тишина. Боулс откашлялся и продолжил:
— Если честно, я все время спрашиваю себя, не стоит ли отринуть всякую надежду, выползти отсюда, рухнуть на койку…
— Я уже пробовал. Не помогает.
Дверь в салон распахнулась. Наш бравый офицер, Олдмедоу, тяжело дыша, рухнул на скамью напротив нас.
— Некоторым, видимо, до сих пор кажется, что весь корабль должен на них работать.
— Это что — оскорбление?
— Как похоже на вас, Тальбот! Возражать будете, когда заимеете такие же руки.
Он выставил перед собой воспаленные, окровавленные ладони.
