Филип Рот - Профессор желания
— Эти отважные поиски ее, — продолжает он, — были ничем иным, как уверткой, ребяческой попыткой уйти от реально достижимых жизненных планов.
— Тогда, с другой стороны, — говорю я, — может быть, планы — это такая же увертка от поисков?
— Вот вы любите читать и писать о книгах. По вашему собственному утверждению, это дает вам необыкновенное удовлетворение — давало, во всяком случае, и будет давать, уверяю вас. Но сейчас вы устали от всего. Вам нравится быть преподавателем, правильно? И насколько я понимаю, вы работаете не без вдохновения. Я до сих пор не знаю, думаете ли вы о какой-нибудь альтернативе. Хотите ли поехать на южные моря и учить девушек в саронгах своим премудростям, например, в университете на Таити? Или хотите снова обзавестись гаремом? Снова стать дерзким сексуальным вундеркиндом и продолжать игры с вашей смелой шведкой в баре для рабочего люда в Париже? Вы хотите, чтобы над вашей головой снова занесли молоток, только на этот раз опустили его вам точно на голову?
— Напрасно вы это говорите. Я совсем не собираюсь возвращаться назад, к Бригитте. Я смотрю вперед. Но я не могу идти вперед.
— Может быть, идти вперед, во всяком случае, по той же самой дороге — это заблуждение.
— Доктор Клингер, уверяю вас, я нахожусь под слишком большим влиянием Чехова в данный момент, чтобы меня в этом подозревать. Из «Дуэли» и других рассказов я знаю все, что нужно знать о тех, кто совершает ошибки, поддавшись чувственному влечению. Я читал также и знаком с мудрыми мыслями западных писателей на этот счет. Я даже учил этому студентов. И проверял это на практике. Но, как с юмором писал Чехов, «храни нас Бог от всяких обобщений».
— Спасибо за лекцию по литературе. Скажите мне, Мистер Кепеш, вы действительно находитесь в депрессии из-за того, что случилось с ней — как вы думаете, по вашей вине, — или только пытаетесь доказать, что у вас есть чувства и совесть? Если так, не переусердствуйте в этом. Потому что эта Элен была обречена на то, чтобы провести ночь в тюрьме, рано или поздно. Задолго до того, как встретила вас. Похоже, что она и вас выбрала только для того, чтобы найти защиту от возможных унижений. И вы это знаете не хуже меня.
Но что бы он ни говорил, как бы не пытался острить, шутить, быть обаятельным, чтобы заставить меня не думать о моей женитьбе и разводе, я так и не смог избавиться от самобичевания, когда до меня дошли слухи о том, что та, которая когда-то была принцессой Востока, из-за нездоровья превращается в злую каргу. Я узнаю о том, что у нее хроническое воспаление слизистой полости носа, которое не поддается лечению никакими лекарствами, и ей приходится постоянно держать платок у носа — у трепещущих ноздрей, которые раздувались словно от ветра, когда она испытывала блаженство. Я слышу о том, что кожа ее покрыта сыпью. Сыпью покрыты ее ловкие пальцы («Тебе так нравится?… а так?… о, тебе это нравится, мой дорогой!»), и пухлые милые губы. («На что ты прежде всего обращаешь внимание, когда смотришь на лицо? На глаза или рот? Мне приятно, что ты сначала обратил внимание на мой рот».) Но кара постигла не только Элен. Я почти совсем лишился аппетита и с момента развода страшно похудел и ослаб.
— Я совершенно напрасно вернулся сюда из Европы, мне не следовало этого делать, — говорю я Клингеру, который по моей просьбе выписал мне антидепрессант, поднимающий меня по утрам, но из-за которого я не в своей тарелке чувствую себя весь оставшийся день.
— Мне надо было решиться и стать сутенером Бригитты. Тогда я был бы здоровым и счастливым членом общества. Кто-нибудь другой мог бы рассказывать о великих шедеврах, повествующих о разочарованиях и самоотречении.
— Да? Вы предпочли бы быть сводником, а не адъюнкт-профессором?
— Это с вашей точки зрения.
— Изложите свою.
— Что-то во мне воспротивилось этому, — говорю я в порыве безнадежности, — до того, как я успел это понять и претворить в жизнь… Я удушил это… убил. А зачем? Зачем нужно было это убийство?
В последовавшие за этим недели я продолжаю пытаться объяснить в промежутках между телефонными звонками это что-то, о чем в своем безнадежном и измученном состоянии продолжаю думать, как об умерщвленном. Теперь я со всеми подробностями рассказываю не только об Элен, но и о Бригитте. Я вспоминаю Луиса Елинека, даже Герберта Братаски, говорю о том, что каждый из них значил для меня, что меня волновало и тревожило, и как у меня складывались отношения с каждым из них. «Ваша галерея проказников» называет их Клингер однажды на двадцатой или тридцатой неделе наших дебатов.
— Вас волнуют нравственные проблемы, — замечает он.
— Так же, как авторов «Макбета» и «Преступления и наказания». Простите, что упоминаю два великих произведения искусства, доктор.
— Это нормально. Я здесь разное слышу. Привык.
— У меня появляется чувство, что мои экскурсы в литературу во время наших перепалок неуместны, но я только хочу подчеркнуть, что многие великие умы давно уже занимает проблема моральной вины. А почему, собственно, вины? Может быть, лучше назвать это «свободным духом»? Это не менее точно.
— Я только хотел обратить ваше внимание на то, что они не совсем безобидные личности.
— Безобидные личности, вероятно, ведут замкнутую жизнь. Вам не кажется?
— С другой стороны, нельзя недооценивать боли, изоляции, неуверенности и всех остальных негативных последствий, сопутствующих «независимости» такого рода. Посмотрите, что случилось с Элен. Пожалуйста, посмотрите, что случилось со мной.
— Я смотрю. Я вижу. Но подозреваю, что ей еще хуже. В конце концов, вы не так уж многое поставили на карту.
У меня проблемы с потенцией, доктор. Если хотите знать даже разучился улыбаться.
Тут раздается телефонный звонок.
Не связанный ни с кем и ни с чем, я плыву по волнам жизни, иногда испуганно погружаясь с головой. Я ссорюсь, спорю, дискутирую с безжалостно проницательным, здравомыслящим доктором, обсуждая снова и снова причину моей неудавшейся супружеской жизни. Однако, это я, апатичный и безразличный ко всему, обычно защищаю Элен, тогда как бодрый доктор всегда оправдывает меня.
Каждую зиму мои родители на три-четыре дня приезжают в Нью-Йорк, чтобы навестить родственников, друзей и любимых гостей нашего отеля. Когда-то мы все останавливались на Вест-Энд-авеню у младшего брата моего отца, Лэрри, преуспевающего поставщика кошерных продуктов, и у его жены Сильвии, самой любимой в детстве моей тети, которая была настоящим Бенвенуто Челлини в деле выпечки штруделей. Лет до четырнадцати меня, к моему восторгу, отправляли спать в одной комнате с двоюродной сестрой Лорэйн. То, что я каждый день спал бок о бок с девушкой, которая к тому времени уже была «в полном соку»; ходил обедать к «Московичу и Луповичу», где, по мнению моего отца, готовили почти так же хорошо, как «Венгерском королевском отеле»; стоял на ужасном холоде в очереди, чтобы попасть на знаменитое ревю; пил какао в импозантной обстановке тяжелых гардин и дорогой мебели у торговцев продуктами и галантерейными товарами, которых мой отец величал Яблочным, Селедочным и Пижамным королями и которых до этого я всегда видел в свободных рубашках с короткими рукавами и спортивных трусах — все эти визиты в Нью-Йорк производят на меня такое глубокое впечатление, что неизменно «от избытка чувств» на обратном пути домой у меня начинает болеть горло и, возвратившись к себе, в горы, я, обычно провожу два или три дня в постели, приходя в себя.
— Мы не навестили Герберта, — мрачно говорю я за секунду до нашего отъезда, на что моя мама неизменно отвечает:
— Тебе недостаточно целого лета в его обществе? Мы должны специально для этого ехать в Бруклин?
— Белла, он издевается над тобой, — говорит мой отец, хитро грозя мне кулаком, как будто, упомянув имя «Короля звуков», я заслужил не меньше, чем пулю в лоб.
Теперь, когда я вернулся на Восточное побережье, а мои дядя и тетя живут на Лонг-Айленде, получив от отца письмо, я звоню им по телефону и приглашаю остановиться у меня, вместо того, чтобы жить в отеле, когда они приедут зимой. Двухкомнатная квартирка на Семьдесят пятой улице (Вест) на самом деле не совсем моя. Я нашел ее по объявлению в «Таймс» и снял у молодого актера, который поехал попытать счастья в Голливуде. Стены спальни обтянуты малиновым дамастом, на полочке в ванной стоят рядком флаконы духов, а в коробках, которые я обнаружил в дальнем углу бельевого шкафа, оказалось полдюжины париков. В тот вечер, когда я их обнаружил, я, поддавшись любопытству, примерил парочку. Я стал вылитой сестрой моей матери.
Вскоре после того, как я перебрался в эту квартиру, раздается телефонный звонок и мужской голос спрашивает:
— Где Марк?
— Он в Калифорнии. Уехал туда на два года.
— А, понятно. Послушай, передай ему, что Уолли в городе.
