Кемаль Бильбашар - Турецкая романтическая повесть
Привязал я мула к дереву, взобрался на скалу, вниз смотрю. Сидит на траве Джемо, на коленях у нее коза. Джемо руками шерсть ей перебирает, блох ищет и песней заливается.
Амулет повяжу, не сойти б с ума…
Сел я под дерево, вынул из сумы свою зурну, и полилась по горам протяжная пастушья песня. Замолчала Джемо. Повернула голову, на меня глядит. И коза шею вытянула, уши навострила. Обняла ее Джемо за шею, и замерли обе — слушают. А я меж тем из последних сил стараюсь, весь огонь своего сердца в песню вкладываю. Отродясь так горестно, так сладко не игрывал. Послушать, так грудь от тоски разорвется.
Встала коза с хозяйкиных коленей и пошла потихоньку прямо на звуки зурны. На скалу вскарабкалась, остановилась. То на меня посмотрит, то на Джемо, вроде зовет ее. Потом подошла ко мне, к ногам моим легла.
Как увидел я, что и Джемо в гору карабкается, так у меня сердце птицей и встрепенулось. Еще жалостливей заиграл. Джемо тихонько приблизилась, рядом с козой села.
Смотрит на меня в упор, глаза влажные, блестят звездами. И нежность в них, и покорность.
Отложил я зурну. А кругом нас и земля, и воздух, и горы, и реки, и леса, и поля — все звенит еще той жаркой песней, и чую я, сердце мое с сердцем девушки в лад бьется.
Протянул я к ней руку, погладил ее по шелковым волосам. Закрыла она глаза, потерлась щекой о мою ладонь, губами к ней потянулась. Достаю я из сумы подвески на голову с золотыми монетками да колокольчиками. Только собрался примерить ей к волосам, в сорок косичек заплетенным, вдруг — шлеп на землю! Что-то меня в бок кольнуло. Что такое? Оказывается, это коза меня от ревности рогами пырять задумала.
Пока я очухался да на ноги поднялся, Джемо уже вспорхнула и убежала. Только смех ее серебристый вдали по горам рассыпается. Я за ней вдогонку. Бегу, подвески в руках на каждом шагу позвякивают. Послушать — скажешь, породистый скакун скачет. А посмотреть со стороны — гончая за дичью припустила. Девушка впереди мелькает, прыгает по камням легче газели. На вершине остановилась, оглянулась. Увидела, как я гонюсь за ней, залилась смехом пуще прежнего. Потом прокричала своей козе: «Хо, Джейлан!» — и скрылась за скалой.
Тут обуял меня страх, что потеряю ее навеки. Не помня себя, полез я на скалу, как на приступ. Одним махом вверх вскарабкался. Оглядываюсь — впереди зеленая полянка, горами зажатая. В глубине полянки, в тени горного кедра, маячит черным глазом вход в пещеру, а перед ним Джемо лежит, на руку оперлась, от бега дышит тяжело. Умерил я свою прыть, подхожу к ней тихонько. Она свои звезды черные зажгла, от меня не отрывает. Гляжу я в них, а их словно туманом заволокло в ненастный день.
Остановился я возле нее. Дрогнула она всем телом, словно бежать по привычке собралась, однако с места так и не тронулась. Ждет меня, ноздри раздуваются. Застыл я над ней, как орел застывает над добычей, прежде чем камнем на нее упасть. Зрачки у нее расширились. Вытянулась она по земле, прижалась к ней всем телом, словно врасти в нее захотела.
Поднял я ее на руки, отнес в пещеру, пол там весь желтыми цветами усыпан. Положил ее на этот живой ковер — заскрипели цветы под моими коленями…
* * *Въезжаю я на мельничный двор, позади меня Джемо сидит. Увидел нас Джано-ага, засмеялся, головой закачал.
— Так оно и бывает, нежданный камень голову разбивает. И как это ты ее с козой разлучил? Слава творцу, не перевелись еще джигиты.
Снял я Джемо с мула. Подошла она, опустив глаза, к отцу, руку ему поцеловала. У старика слезы на глазах заблестели. Погладил он дочку по голове, рука на колокольчик наткнулась.
— И ты, козочка, до ошейника с колокольчиком дожила, — говорит.
Прижал ее к груди, смотрит на меня ласково эдак, как на сына родного.
— Среди горных коз она выросла, Мемо, — говорит. — По хозяйству управляться никто ее не учил. Ни тесто замесить, ни йогурт заквасить не умеет. Да ей отродясь и отведать не привелось никаких разносолов. Как от молока оторвали, только и ела, что тутовую пастилу, сушеные абрикосы да грецкие орехи. Ну, да уж как-нибудь.
— О том не печалься, Джано-ага! Говорят же: жена в доме мужа всему обучится.
Достаю из-за пазухи кошель с деньгами.
— Возьми калым, благослови нас!
Взял он кошель, подкинул в воздухе.
— Коли дочку бить-обижать не будешь, тогда благословлю.
К Джемо обернулся:
— А ты поди нацеди нам шербету.
Вошли мы в дом. Джано деньги в шкаф убрал, достает оттуда кинжал с точеной рукояткой.
— Этот кинжал отец мне завещал. Будь у меня сын, я бы ему передал. Не послал мне всевышний сына. А мне теперь и горя мало, ты будешь мне сыном. Состарился Джано, ни к чему ему эта игрушка, а тебе она в самый раз будет, в черный день свою службу сослужит.
Поцеловал он клинок, мне передал. И я поцеловал, на голову положил. Потом обнялись мы с ним крепко, выпили розового шербету на маке. Так и скрепили родство.
* * *Поутру повез я Джемо к себе. Перед въездом в деревню соскочил я с мула, под уздцы его взял. Поглядел на Джемо — сидит в седле как влитая.
Завидели нас деревенские женщины и девушки, все враз всполошились, закудахтали, на крыши высыпали, глаза на нас вытаращили.
Иду я, в душе ругаю себя последними словами. И как это я, осел, не додумался до вечера повременить? Ведь любому ясно: они из ревности языки распустят, Джемо начнут честить.
Подъезжаем к дому — на крыше тетка стоит, лицо от злости перекошено. Так и впилась глазами в Джемо. Что, мол, за краля такая едет, кто это оказался краше Кезбан, и Хазал, и Зино, и всех других здешних красоток?
Однако поначалу все смотрели на нас молча, должно быть, оторопь их взяла.
Первая Хазал взорвалась. Разобрало ее, что сам пешком иду, а Джемо на муле едет. Плюнула нам в след и орет:
— Ах, сито мое новое, куда тебя повесить?
На соседней крыше Зино отозвалась:
— Она уж и забыла, как козой по горам прыгала!
Еще кто-то голос подал:
— В невестах один день, а в женах всю жизнь. Поглядим, как с нее спесь соскочит. Завтра же носом в грязь уткнется.
Глянул я краем глаза на Джемо — каково ей, бедняжке? Вижу — звезды черные на ее лице еще ярче зажглись, только усмешка в них таится. Словно не поносят ее, а веселое что говорят. Выслушала всех, засмеялась, язык показывает.
У меня с души словно камень свалился. Вздохнул я свободно, и мне весело стало. Того гляди, покатимся оба со смеху. Женщины это приметили, еще пуще озлились, загалдели, как вороны, с чем только Джемо не сравнили. А нам хоть бы хны!
Завожу я мула во двор — никто нас не встречает. Тетка убежала в свою комнату, заперлась там и не выходит: обиделась — без ее благословения невесту себе выбрал. (Потом — вперед забегу — и вовсе до смерти разобиделась, что мы с повинной к ней не явились, да от той обиды на другой же день к матери и убежала. С той поры не видались мы с ней.)
Снял я Джемо с мула, на руках в дом понес. Обвила она руками мою шею, как ребенок малый. Ногой дверь толкнул, в дом вошел, Джемо на пол поставил. Распахнула она свои глаза широко, смотрит любовно то на постель, то на ковер, то на занавески вышитые.
— Это наш дом? — говорит.
— Наш, Джемо.
Нагнулась, погладила ковер, к окну подбежала, занавеску пощупала, щекой об нее потерлась, к постели подошла, шелковое покрывало погладила. Возле люльки над кроватью остановилась. (Ту люльку мне тетка купила, когда женить меня ей в голову стукнуло.)
— Что это, курбан? — спрашивает.
Подошел я к ней, по голове погладил, одной рукой люльку качнул.
— Вот родится у нас Хасо, ты его сюда положишь и будешь качать, — говорю.
Прикрыла Джемо ресницами огоньки в глазах.
— А если Кеви родится?
Взял я в ладони ее лицо, поцеловал, к своему лицу прижал.
— Все здесь будут лежать: и Кеви, и Хасо, и Зино, и Джано! Пока дюжину не народим, лавку свою не закроем.
Обвила она руками мою шею, прижалась ко мне всем телом — у обоих дыхание зашлось, словно горячей волной нас окатило.
Только и слышно было в тишине, как колокольчики на ее волосах тонюсенько песню свою вызванивают…
* * *На зорьке разбудил я Джемо. По нашему обычаю, все женщины должны утром рано, покуда мужчины спят, искупаться в источнике.
Бужу я ее, а она глаз не открывает, зевает сладко, потягивается на постели, как котенок. Я ее — гладить, я ее — целовать, насилу растолкал. Встала она.
— Поди, газель моя, к источнику, искупайся, — говорю. — Все деревенские уж небось глаза проглядели. На невесту поглазеть им не терпится.
Ухватила она медные ведерца и побежала.
Сижу, жду ее, вдруг слышу — у источника ведра загремели, женщины, как воронье, загалдели. Вбегает в дом Джемо, от бега запыхалась, рубаха на ней разодрана, глаза горят.
— Трех дур искупала, — говорит. — Набросились на меня: «Свинья! Кызылбаш![27] Не смей осквернять наш источник!» Не дали мне искупаться. А я им: «Ах, так! Тогда вы купайтесь!» — И давай их в воду швырять одну за другой. Двое ко мне сзади прицепились, рубаху на мне рвут — я им ведра на головы надвинула.
