Марк Хелприн - Рукопись, найденная в чемодане
Поскольку я был за границей и содержался в приюте для душевнобольных, у меня не было возможности подать апелляцию. Когда обращаешься к властям из подобного места, то всегда оказываешься в невыгодном положении из-за сомнений в твоей дееспособности. А в приюте для душевнобольных я оказался потому, что судья предложил мне выбор между лучшей частной клиникой в мире, в самом красивом уголке Швейцарских Альп, и электрическим стулом.
Прежде чем я расскажу, что же такое произошло со мной тем прекрасным и жарким вечером 20 августа 1918 года, прошу вас принять во внимание, что, помимо моих злоключений из-за кофе – каждого ребенка в западном мире заставляют принимать это снадобье, – другая моя трудность в приспособлении к миру, проявившаяся в самом раннем возрасте, состояла в том, что я не знал своего места.
Когда я слушал проповедников и политиков, реявших духом в восходящих потоках риторики об американском идеале, я им верил. Верю и по сию пору. Верю, что все дети Божьи стоят перед Ним как совершенно друг другу равные. Верю, что преходящая власть иллюзорна и несущественна. Верю, что, поскольку и президенту Соединенных Штатов и, скажем, неграмотному испольщику милости Божьи достаются единственно по тем критериям, которые ведомы Богу, никто не заслуживает большего или меньшего уважения, чем остальные. Это то, во что я верю, но есть и нечто такое, что я знаю. Я знаю, что на основе этих идеалов строилась американская демократия, что любой гражданин, по праву и при любых обстоятельствах, может должным образом требовать их соблюдения – и что и я, и всякий другой служим одному лишь Господу.
Как вы можете себе представить, у меня возникали проблемы. Уверенный в том, что место мое в разнообразных иерархиях есть иллюзия, воспринимаемая лишь другими, я страдал от постоянных обвинений в несоблюдении субординации. И все же в нескольких случаях, когда я встречался, к примеру, с президентами Соединенных Штатов, мы очень хорошо ладили. Несмотря даже на то, что я не могу говорить с ними на том языке, на котором, кажется, обращаются к ним все остальные, несмотря даже на то, что я не могу преклонить перед кем бы то ни было свое колено.
За исключением президентов, премьер-министров и пап, о которых, по опыту своему, могу отозваться как о легких в общении собеседниках и приверженцах равноправия, мне приходилось участвовать в яростных схватках – с учителями, кондукторами, полицейскими, профессорами и людьми изо всех сфер жизни, полагавшими, что их положение, каким оно им представляется, требует, чтобы я, к примеру, убирался с их дороги, когда они прогуливаются по улице. Некоторые люди думают, что если они одеты по моде, то им даровано право на почтительность со стороны других, чье одеяние не столь модно. Разве это не безумие?
Раздражаясь такого рода вещами, я иной раз мог делаться довольно-таки грубым. Когда, работая у Стиллмана и Чейза, я часто мотался между Соединенными Штатами и различными европейскими странами, внимание мое привлекло то обстоятельство, что пилоты всегда производят инспекционные обходы салонов самолетов.
Поскольку пассажиры понимали, что их жизни зависят от умственных и физических особенностей этих аэронавтов, они обыкновенно выражали всем своим видом покорность и подчинение, а капитаны и вторые пилоты упивались этим, царственно шествуя по проходам.
Но что они инспектировали? Положение кресел и распределение груза? Трещины в фюзеляже? Качество выхлопа двигателя? Разумеется, нет. Инспектировать им было нечего. Они просто шли в уборную. Уяснив себе это, я, бывало, слегка приспускал свои очки для чтения и, не поднимая взгляда, говорил довольно сухо, но так, чтобы слышно было всем: «Дамы и господа, наш капитан торжественно следует в туалет». Можете себе представить, с какой сердечностью относились ко мне после этого. Люди определенного склада очень гневались на меня за высмеивание должностного лица, и кто-нибудь, мужчина или женщина, принимался бранить меня, грозя мне пальцем, в испуге, что капитан вздумает наказать меня, обрушив самолет в море. Поскольку мне самому приходилось падать на самолете в море, я был уверен, что пилоты не станут рассматривать такую возможность.
Принимая во внимание свои затруднения, я порой удивляюсь, почему у меня все так славно обошлось с Папой.
К тому времени я был полноправным партнером Стиллмана и Чейза, а это означает, что если бы я был кем-то другим, то мог бы считать себя выше Папы, ибо партнеры Стиллмана и Чейза принадлежали к протестантской элите и считали Папу всего лишь ватиканским колдуном.
Направить к Папе именно меня было правильным, поскольку я считал, что и Папа, и я, и, если уж на то пошло, любой другой, суть люди одного и того же ранга, а потому с гораздо меньшей вероятностью мог его чем-либо оскорбить. Это могло бы послужить причиной их выбора, но их совершенно не заботило, оскорбят ли они Папу или нет, и гораздо больше похоже на правду, что они отправили туда именно меня по причине того, что я так долго пробыл в Италии во время войны и хорошо знал язык.
Соединенные Штаты, единственная промышленно развитая в послевоенный период страна, были для Ватикана источником забот в отношении инвестирования и поддержки стабильности церковных фондов. После нескольких дней переговоров с разнообразными кардиналами-счетоводами, что может быть приравнено к защите диссертации о нашей зарубежной инвестиционной политике, мне была предоставлена аудиенция со Святейшим отцом. Думаю, кардиналы-счетоводы ожидали, что я буду считать каждую секунду, как если бы она была золотой песчинкой, но судьбе было угодно, чтобы мы наткнулись на Папу в коридоре, а не предстали перед ним в зале для приемов. Я, полный радости после сдачи всех экзаменов, подбежал к нему и сказал: «А, привет, мы как раз к вам направлялись».
Кардиналам это не понравилось, как не понравилось им и то, что вскоре после того я подошел к открытому в коридоре окну и высунул голову наружу, подставив ее лучам клонившегося к закату солнца. Стоял май, та пора в Риме, когда совершенство обретает свое имя среди равновесия, установившегося между светом и тьмой, пылающим солнцем и ослепительной луной, журчащим Тибром, все еще прохладным, и птицами, раскачивающимися в купах зелени, заново увенчавшей проспекты и холмы.
Целый день я не выходил из расписанной великолепными фресками палаты, прислушиваясь, как теплый ветер шелестит листвой деревьев. Я не мог устоять перед соблазном открытого окна, и, как только ощутил на своем лице солнце, оно, лицо мое, выразило, наверное, полное блаженство. Следующее, что помню, это Папа, отославший всех остальных и стоявший рядом со мной, тоже высунув голову в окно и сжимая в руке свою белую шапочку.
– Вы часто выходите на прогулки? – спросил я.
– У меня есть сад, я хожу туда каждый день.
– Разве этого достаточно? А в море вы когда-нибудь плаваете? Проводите по нескольку недель в горах?
– Нет, по правде говоря, разве что в детстве.
– Почему же нет?
Он пожал плечами.
– Слушайте, – сказал я, – завтра воскресенье. Почему бы вам не надеть что-нибудь обыкновенное? Сядем на поезд и махнем в Остию.
– Я не могу, – сказал он. – Ведь я Папа.
– Да ну, поедемте! Толпы там не будет. Итальянцы думают, что море сейчас для купания слишком холодное, но Тирренское море теплее, чем когда-либо бывает море у Саутгемптона, а я там плаваю в мае. В июне я плаваю у пустынных скал.
– У пустынных скал? – спросил Папа. – В Чистилище?
Мы начали беседовать – о знакомых нам местах, о детстве, о музыке и звуках природы, таких как шум прибоя, свист ветра, пение птиц, и затронули великое множество тем, от политики до пчеловодства.
Я ушел около девяти, после того как несколько монахинь подали нам с Папой обед в его маленьком саду и мы сыграли в кегли. Помню, что мы ели: салат из помидоров, аругулы, латука и нескольких тонких ломтиков моцареллы, говяжий бульон с клецками, жареную рыбу, хлеб. Пили минеральную воду. Все было сервировано на маленьком деревянном столе, которому, наверное, было лет пятьсот, а фарфор и вся прочая утварь были такими непритязательными, словно мы сидели в каком-нибудь пансионе неподалеку от вокзала, обслуживающем в основном солдат, выходцев из Сицилии да африканских студентов по обмену.
Он был очень удивлен, даже изумлен, когда я спросил у него о его родителях. Растроганный, он сказал:
– За все эти годы никто ни разу не спрашивал меня об отце с матерью, а я, однако же, думаю о них каждый день. Почему вы спросили?
– Мне кажется, – сказал я ему, – что мысли ваши все время должны обращаться к прошлому – и что ваши воспоминания должны быть очень живыми.
– Так оно и есть, – сказал он, – но как вы об этом узнали?
– Ну, – продолжал я, опуская вилку, – в любовь между родителями и детьми Господь вкладывает Себя больше, чем во все остальное, включая все чудеса, что есть в природе. Это неоспоримое свидетельство Его присутствия на земле. Поскольку у вас нет собственных детей, вы должны обращаться к этой святой связи в воспоминаниях, глубоких и полных любви.
