Сборник Сборник - Диско 2000 (сборник)
— Ты видел! Ты впустил в себя свет! Теперь ты знаешь, но на этот раз слишком поздно.
Я почувствовал, что он склонился надо мной, и слова его втекали мне прямо в уши.
— Попробуй, рискни!
Он вынул мой компьютер из футляра, и я услышал, как какая-то аппаратура падает и бьется. Он немного повозился, и я услышал, как он набирает номер. Соединилось мгновенно. Я увидел тысячи напряженных в ожидании лиц, обращенных в сторону восходящего солнца, пурпурная пыль новой зари и полночное солнце захлестнули нас своей петлей, и вздох превратился в крик радости, потом все завертелось и мы оказались вовлеченными в круговерть планет.
Компьютер подавал сигнал, и рука моя протянулась к микрофону. "Оставьте сообщение! Говорите в микрофон!" Я едва различал голос, петля описывала круг вокруг нас.
Я склонился над микрофоном. Голова кружилась, меня сковал страх. Я не знал, сон это или явь. Времени на размышления у меня не было, мозг пульсировал и не мог справиться с чудовищностью сделанного открытия. Я по-прежнему ощущал на себе руки старика. Я задыхался и сопел. Я не поспевал за событиями.
"Петля… не вешай трубку… Слушай, ты все видел. Она приближается, попробуй обойти ее!" Мне требовалось усилие, чтобы продолжать думать о том, что происходит в недрах этого раздолбанного фургона. Я вспомнил, что Тецуо говорил о даосизме, и тут же вспомнил и другое: "Слушай, что говорит твой друг. Он знает, сам не ведая, что говорит". Я осознал всю тщетность своих усилий, петля захлестнула меня. "Как мне объяснить тебе это, как заставить тебя проснуться?" Тут силы совсем покинули меня.
Тец вытащил меня из пропитанного потом салона наружу. Вокруг был прохладный вечерний воздух. Видения опять впивались в меня маленькими стрелами движений и цвета. Он сунул мне в дрожащую руку бутылку с водой, и я сделал глоток.
Теперь я все понял. Солнце пробивалось через люк в крыше нашего фургона и поджаривало меня на медленном огне в течение более трех часов. Теперь мы слегка охладились и сделали попытку трезво оценить всю бредовость происходящего. И тут старикашка сказал нам au revoir до завтра.
— Нам никогда не увидеть рассвет двадцать первого века. Все эти значки — чепуха. Когда наступит полночь, перед нами встанет барьер времени, и нас отбросит назад, к сегодняшнему утру. Время — это слишком конкретная материя, и через нее невозможно пробиться в двадцать первый век, что-то непременно встанет на пути, и никто не сможет вспомнить, что же это было. Мы все в петле, она нас захлестнула. Выхода нет, единственное, что можно сделать — это попытаться начать вспоминать. Вы, двое, каждый день несетесь по этой дороге. Я каждый день стою и жду. Шоу происходит каждую ночь и будет происходить, как если бы ничего не случилось или, наоборот, уже случилось раньше или случится снова, — оно никогда не кончается. Встретимся возле сосен, — и он растворился в наступающей темноте.
Я взглянул на небо. Великолепный закат раскрашивал небо широкими мазками, розовым и желтым, пурпурным и огненно красным. Отличный финал для жизни, которая заканчивается в вечности. Бессмысленный сюжет, бесконечно повторяющийся, словно заело пластинку, и мы вновь и вновь заново проживаем эти моменты. В который раз мы уже проживаем этот последний день? Целый год или несколько дней? Может быть, тысячу лет? А что касается прошлого, то может, вся наша история — лишь эта последняя колея, приукрашенная лживыми воспоминаниями? Может, наша глупость есть всего лишь бросок в будущее, которое никогда не наступит; мы не обращаем внимания на подсказки и намеки, потому что не в состоянии принять правду и совладать с ней. Откуда и для чего мы приходим в этот мир, и так ли жизнь бессмысленны и пуста, как любят повторять все эти хиппи и бездельники? Может, нам лучше побороть свое сознание и просто не замечать петли, или же смириться и не пытаться с ней бороться? Солнце садится. Мы с Тецуо одни. Перед нами раздвоенная вершина Сторожевой горы, слабые вспышки света, как молнии, пробегают по темному лицу. Рэйверы и зеваки со всего мира собрались в пивных палатках и на чайных коврах, в небе сияет полумесяц, все готово для встречи рассвета, который никогда не наступит, чтобы окончательно доказать человечеству его глупость и гордыню. Впереди у нас светло-серый металлический занавес, который мы привыкли называть небом. Мы забираемся в фургончик, и Тец заводит мотор. Может, нам удастся провести эту петлю. Может, ее и нет вовсе, может, ничего и не случится. Тец потирает свою щеку.
Память моя вполне прояснилась. Все эти мороки и deja vu позади, теперь мы знаем наверняка, что мы в петле. Я пишу телефонный номер на обратной стороне значка, и Тец притормаживает, чтобы я смог прикрепить его на дорожный знак. Какой-нибудь путешественник будет проезжать по этой дороге, увидит его и возьмет с собой в Россию, и мы снова найдем его на бензозаправке, потому что когда время меняет свой ход, повторяется не только последний день, само понятие дня меняет свой смысл, и все становится одним целым.
Медленно, но верно мы движемся навстречу железному занавесу времени. Мы готовы.
Дуг Хоувз
Кое-что об археологии химической эры
4.10 пополудни
Если кто-нибудь уверяет вас, что у него можно запросто одолжить стереосистему, помните — он обещал осчастливить таким же образом как минимум еще двоих.
А за колонками придется ломиться в Манчестер, стрелка спидометра на отметке сорок, бензин на нуле, а Рэндалл всю дорогу держит дверь Геральда, чтоб не открылась. Превозмогая холод, мы сидим возле двухэтажного, в хроме и зеркалах сверху донизу особняка Манто в последних проблесках блеклого зимнего солнца.
Наблюдая за изможденными фигурами, скользящими вдоль канала, мы потягиваем испанское светлое пиво из немецких бутылок с дольками эквадорского лайма на горлышке. Городок втягивает живот, напрягает мускулы, и (так сказал Рэндалл) выбирает саронги для крупного торжества, последней в истории вечеринки.
Лара запоздала. На ней пушистая оранжевая шуба из искусственного флуоресцентного меха и подстать ей шляпка.
— Вау. Как тебе тусуется?
— Да те еще экземпляры попадаются. Салют, мальчики!
— Ты кого это мальчиками называешь?
— Мальчики, — твердо произносит она. — Ваши колонки в Каслфилде.
— Стремное местечко!
— Ну, ну, дайте волю бисексуальной стороне вашей природы.
— А какая еще есть?
Она указывает на меня солнечными очками:
— Срезал. Надо запомнить.
Мы посидели еще немного. Улица слишком рано заполняется или же слишком нетерпеливыми, или же чересчур отчаянными. Вскоре все места будут заняты. Вскоре один за другим бары и клубы начнут сотрясаться от грохота задыхающихся пульсаций. Все громче будут звучать голоса, все тяжелее станет отвести взгляд, пока всеобщее ожидание не приблизится к своему апогею.
В сотнях клубов, на бесчисленных вечеринках молекулы будут распадаться, и сливаться вновь, заново обретая привычные сочетания, пока мозг, взвихренный химической реакцией, сотрясают пышные созвучия вожделения. Сердца заходятся под тугими мышцами в ожидании танца, научившиеся видеть по иному зрачки отмечают пышную бархатную фактуру кожи и высматривают сквозящие очевидности в бусинах свежевыступившего пота. Слух будет настроен на новые частоты, умолкнет шепоток горькой правды, и тогда мы почувствуем все на свете.
В уборных, ставших гостиными, засядут гологрудые рейверы, улыбаясь и суетясь, прижимаясь к прохладным спинам подрагивающих зеркал.
Старые любовники движимы силой взаимного тяготения, а в их зрачках образуются горные хребты и ледяные озера. Новые любовники будут узнавать друг друга заново спустя много лет. Губы к губам, плоть к плоти, они будут перемещаться со светящегося танцпола в потаенные уголки и обратно.
Мы едем в Каслфилд, а воды канала медленно двигаются вдоль за бечевой, одолевая все восемь шлюзов Рошдельского канала, мимо сумрачно-манящих кварталов анонимности и благородства. Мы пропускаем еще светлого пива на громадном Герцогском кладбище, а меж нами прикорнула Лара в своей мягкой шубке. Мы вытягиваем шеи, и прямо перед нами вырастают массивные черно-серые металлические перекрытия железнодорожного путепровода, который (по словам Лары) словно собран из увеличенных до гигантских размеров деталей конструктора.
— Соборы индустриальной эры.
— Где же хор мальчиков?
— И девочек, пожалуйста, тоже.
— Ты только посмотри! Представь, что сейчас 1850 год, и ты только что явился сюда из какого-нибудь захолустья, где самое крупное, что ты видел, имело четыре ноги, а первое, что ты видишь здесь — вот оно! Неужели ты не пал бы ниц?
— Не факт.
— Соборам должно быть по шестьсот лет, и они должны быть похожи на Йоркский собор, а не на детский конструктор.
— Я предпочту соборы нового образца, если не возражаешь.
