Милорад Павич - Последняя любовь в Константинополе
– Здесь все не слава богу! Мне он тоже приснился, – сказала она.
– А как ты узнала, что это он?
– У него в волосах была та самая перламутровая бабочка… А за поясом заткнута какая-то книга, мне показалось, что стихи…
– А он не напал на тебя?
– Нет. Наоборот, увидев меня, он смертельно испугался.
В этот момент снаружи снова раздался ружейный выстрел. Опуич встал, вышел на балкон и окаменел. Постояльцы, с которыми он вчера ужинал, целились прямо в его отца. Ерисена крикнула:
– Это он! Я его узнала! Вон у него и бабочка перламутровая в волосах!
Софроний прервал ее:
– Замолчи! Это мой отец, а эти болваны хотят его убить.
И схватился за ружье.
Но капитану Харлампию Опуичу помощь была не нужна. Его кавалеристы в мгновение ока разоружили нападавших, влепили затрещину тому заике, который выстрелил в капитана, после чего он перестал заикаться, и к постоялому двору подъехала роскошная коляска французского посланника. Она была покрыта слоем позолоты толщиной в палец и грязью толщиной в два пальца. Когда открыли дверцу коляски и спустили ступеньку, сначала появился фиолетовый сапог, а затем выпрыгнул молодой человек в голубом мундире, перепоясанный шелковым шарфом. О нем шепотом было сообщено, что это посланник его императорского величества Наполеона и что едет он к месту своего назначения, в Константинополь.
Девятнадцатый ключ
Солнце
– Вы красивы и счастливы, и я желаю вам всего, что с вами уже случилось, – сказал капитан Харлампий Опуич, когда сын познакомил его с Ерисеной.
Опуич-старший сидел в корчме постоялого двора с окровавленными шпорами на сапогах, которые в то утро спасли ему жизнь, чуть было не оборванную неожиданным выстрелом, и курил зеленую трубку. Он все еще был крепок, как изразцовая печь, хотя и старел скачками – то десять лет без перемен, а потом вдруг на десять лет за ночь. Он мог бы на плечах осла через реку перенести, как сам о себе говорил в шутку. Постояльцы, ждавшие разрешения перейти границу, со страхом поглядывали на перламутровую бабочку, украшавшую его завязанные хвостом длинные волосы, принюхивались к запаху грецких орехов, который распространялся вокруг него, а Ерисене стало не по себе, когда она заметила сборник стихов Горация, заткнутый у капитана за поясом. Он тем временем весело заказывал ужин для всех, кто находился на постоялом дворе, в том числе и для посланника, который намеревался ужинать у себя в комнате.
Французский посланник включил в свою свиту, сопровождавшую его по дороге в Константинополь, секретаря, а капитан – пятерых кавалеристов в красных сапогах, как будто они ехали на свадьбу, и одного в желтых турецких туфлях. Они могли и догнать кого угодно, и ускакать, и в самом страшном бою выстоять. С капитаном Опуичем ехала также девушка с необычной сединой в волосах цвета воронова крыла, такая грудастая, что могла бы сама себя за грудь укусить. Ее звали Дуня. Увидев Ерисену и молодого Опуича, она посмеялась над третьей туфлей, висевшей на шее у Ерисены, а Софрония спросила, как его рана. Так Ерисена поняла, что девушка из свиты капитана – это одна из тех знахарок, которых отец посылал к сыну через три линии обороны, кроме того, в волосах Дуни она узнала ту прядь, что росла на плече у ее Софрония. Она была усыпана такими же звездочками седины.
– Помнишь, как мы ужинали вместе с Евдокией? – спросила Дуня Софрония и обратила на Ерисену свои золотистые глаза, похожие на половинки сваренного вкрутую яйца.
– Посмотрим, посмотрим, – заранее радовался ужину капитан, потирая руки, тяжелые даже без перстней (перстни он не носил, потому что они мешали ему держать саблю). – Посмотрим… Сначала каждому по порции седой травы с языком в похлебке из мякины… И принеси нам, если есть у тебя, хлебцев, замешенных с глиной. А что касается любви к отечеству, то с этим, дорогой мой, дело обстоит так: все для народа, ничего вместе с народом! А мне, парень, принеси два раза по миске Божьих слез, один взгляд в сухарях, знаешь, тот, что из горьких, из тех, что стареют в одно мгновение, с лимоном. И фасоль, сваренную в савской воде. Нет савской воды? Жалко! Тогда бобов в сухарях… А госпоже Тенецкой тушеные мидии. Моей Дуне – то, что захочет Евдокия. И под конец немного чая из крапивы с медом.
«Неужели это мой отец?» – спрашивал сам себя Софроний и вспоминал детство и отца, который лежал в спальне в их огромном доме в Триесте, во мраке, рядом с женой Параскевой Опуич и, приподняв голову, прислушивался. Сейчас Софроний наконец-то узнал, к чему прислушивался его отец столько лет назад и почему ночью, в темноте, мать опускала его голову на подушку. Опуич-старший прислушивался, не раздастся ли где-то на нижних ступенях лестницы шорох женского платья.
– Что же касается тех, что в Сербии, – продолжал капитан, – им я посылаю деньги, которые зарабатываю, тратя французский порох, чтобы и они себе могли пороха купить. А ты, парень, ножи наточи нам так, чтобы можно было ими фитиль у зажженной свечи отрезать. И подбери для нас черные ложки. Я больше всего люблю ложки черного цвета, они самые красивые, не правда ли, госпожа Тенецкая? Ну давай пошевеливайся, приятель! У каждого из нас завтра с ранней зари трудная дорога под ногами…
Не успел капитан покончить с заказом, как в корчму ворвались несколько женщин, которые привели за собой медведя. Вместе с ними был мужчина в мундире французского офицера. Они представились гостям как странствующие актеры.
– Учтите, за это представление нам заплатил наш благодетель и покровитель, капитан Харлампий Опуич, – сказал человек в мундире, – большой любитель театра, сейчас он где-то в Силезии. А мы вам покажем страшное представление под названием «Три смерти капитана Опуича».
На эти слова капитан Опуич громогласно расхохотался и обратился к актерам:
– Играйте, ребята, пусть ваши бумажные слова немного отдохнут в нашем воображении, согреются нашей кровью и хоть немного пострадают и помучаются в нашей жизни!
Затем одна из женщин сказала, обращаясь к поддельному капитану Опуичу, тому, что был одет во французский мундир:
– У каждого из твоих предков, капитан, было по одной смерти. Но не у тебя. У тебя будет три смерти, и вот они. – Тут она показала на остальных женщин из труппы. – Вот они стоят: старуха, красавица рядом с ней и девочка, – три твои смерти. Посмотри на них хорошенько…
– И это все, что от меня останется? – вмешался тут в представление настоящий капитан Опуич.
– Да. Это все.
– Не так уж мало! – снова вставил капитан Опуич.
– Но учти, капитан, ты не заметишь своих смертей, проскачешь под ними верхом, как под триумфальной аркой, и продолжишь свой путь, будто ничего не случилось.
– А что же тогда будет после моей третьей смерти, когда я в третий раз стану вампиром? – еще раз подал голос с места капитан, наслаждаясь замешательством актеров и изумлением сидевших в корчме зрителей.
– И тебе, капитан, и другим людям некоторое время будет казаться, что ты еще живешь, что ничего не случилось, и так будет до тех пор, пока не придет к тебе последняя любовь, пока не полюбит тебя та женщина, от которой ты мог бы иметь детей. Тогда ты тут же исчезнешь с лица земли, потому что у третьей души не может быть детей, так же как у того, кто в третий раз становится вампиром, не может быть потомства…
В этот момент откуда-то сверху, из постоялого двора, послышались звуки кларнета. На этот раз играли Гайдна – «Хорал святого Антония». Услышав музыку, капитан как ошпаренный вскочил, остановил представление, велев актерам убираться вон, и устремился на вымощенный камнем балкон.
Чуть позже он вошел обратно в корчму, держа за руку даму с голубой подушечкой, которую та прижимала к себе. В ее глубоком декольте виднелись надушенные мушки, а отверстия ушей были намазаны кроваво-красной губной помадой. Другой рукой капитан Опуич вел за руку молодого человека с волнистыми волосами, одетого в форму австрийского гусара.
Увидев возле капитана этих двоих, Дуня вскрикнула, прикрыв рот рукавом, а бубенцы на голубой подушке новой дамы, появившейся с капитаном, зазвенели. Тут все услышали капитана Опуича, певшего так, как поют в церкви, не своим голосом:
Заступница, как много я прошел,
Скорбеть устал,
Прибежища я в жизни не нашел,
Покрова не сыскал
И одиноким среди сербов
Теперь я стал.
Принес поющий перстень для тебя,
Но ты меня не осенила взглядом,
Не знал певец твой младости отрады,
Уж не узнает на исходе дня.
Из страшных снов меня ты позвала в другое, страшное виденье,
Я видел сердце, что от ран дымилось
И, как звезда, на запад закатилось
Под звуки варварского песнопенья.
После того как прозвучали эти слова, капитан представил вновь прибывших: госпожу Растину Калоперович из Сремских Карловцев и ее сына Арсения, подпоручика австрийской армии, которые по случайному, но счастливому стечению обстоятельств после продолжительной разлуки встретились со своей дочерью и сестрой Дуней Калоперович, присутствующей здесь. Дуня встала навстречу пришедшим, поцеловала мать в голубую подушечку с бубенцами, брата в губы, и все снова сели.
