Николь Краусс - Хроники любви
Питбуль усилил свою хватку. Я открыл рот. А что?
— Простите, — сказал Бернард, — мне очень жаль, что я не говорю на идише. Ну, спасибо, что пришли. Это так трогательно — видеть, сколько здесь было людей. Исаак был бы рад. — Он обеими руками пожал мою руку и повернулся, чтобы уйти.
— Слоним, — сказал я. Я не планировал говорить это. И что?
Бернард повернулся ко мне:
— Простите?
Я повторил.
— Я из Слонима, — сказал я.
— Из Слонима? — повторил он.
Я кивнул.
Он вдруг стал похож на ребенка, за которым мама пришла слишком поздно, и он позволил себе расплакаться только сейчас, когда она уже наконец забрала его.
— Она часто рассказывала нам об этом.
— Она — это кто? — спросил пес.
— Моя мать. Он из того же города, что и моя мать, — сказал Бернард. — Я столько всего об этом слышал.
Я хотел похлопать его по руке, но он поднял ее, чтобы смахнуть что-то с глаза, и в результате получилось, что я погладил его по груди. Не зная, что делать дальше, я обнял его.
— Там река, да? Где она часто плавала, — сказал Бернард.
Вода была ужасно холодная. Мы раздевались и с визгом прыгали с моста. Сердце замирало. Тело превращалось в камень. На секунду казалось, что мы тонем. Когда же, тяжело дыша, мы выползали на берег, ноги наши становились тяжелыми, боль стреляла в лодыжках. Твоя мать была худая, грудь у нее была маленькая и бледная. Я мог лечь, чтобы просохнуть на солнце, и заснуть, а потом проснуться в испуге оттого, что мне на спину льют ледяную воду. И от ее смеха.
— Вы знали обувную лавку, которую держал ее отец? — спросил Бернард.
Утром я заходил за ней, и мы вместе шли в школу. Так было почти каждый день, только один раз мы поссорились и не разговаривали три недели. В мороз ее мокрые волосы превращались в сосульки.
— Я мог бы бесконечно все это вспоминать, все истории, которые она нам рассказывала. Поле, где она всегда играла…
— Да-да, — сказал я, похлопывая его по руке, — таки поле.
Пятнадцать минут спустя я сидел на заднем сиденье длинного лимузина, зажатый между питбулем и какой-то молодой женщиной; можно было подумать, что езда в лимузинах входила у меня в привычку. Мы ехали домой к Бернарду на небольшой вечер для родственников и друзей. Я бы лучше пошел в дом моего сына, оплакал бы его там, среди его вещей, но мне пришлось удовлетвориться поездкой к его сводному брату. Напротив меня в лимузине сидели еще двое. Когда один кивнул и улыбнулся мне, я тоже кивнул и улыбнулся в ответ. «Родственник Исаака?» — спросил он. «Судя по всему», — ответил пес, поправляя прядь волос, сбившуюся набок от ветерка, — его соседка только что открыла окно.
До дома Бернарда пришлось ехать почти час. Где-то на Лонг-Айленде. Красивые деревья. Я никогда не видел таких красивых деревьев. На подъездной дорожке, залитой солнцем, бегал один из племянников Бернарда; он разрезал себе штаны до колен и теперь носился туда-сюда, смотрел, как штанины развеваются на ветру. В доме гости стояли вокруг стола, уставленного едой, и говорили об Исааке. Я знал, что мне здесь не место. Я чувствовал себя дураком и самозванцем. И что? Я слушал, как они говорят о сыне, которого я мог лишь вообразить себе, говорят о нем как о близком человеке, почти родственнике, и для меня это было невыносимо. Поэтому я выскользнул из комнаты. Я бродил по дому сводного брата Исаака. Я думал: мой сын ходил по этому ковру. Я зашел в комнату для гостей. Я подумал: иногда он спал в этой кровати. В этой самой кровати! Его голова лежала на этих подушках. Я лег. Я устал, я не мог ничего с собой поделать. Голова моя утонула в подушке. И когда он лежал здесь, подумал я, он смотрел в это окно, на это самое дерево.
«Ты такой мечтатель», — всегда говорит Бруно, и может быть, так оно и есть. Может быть, все это я тоже придумал, и через секунду в дверь позвонят, я открою глаза, и придет Бруно, чтобы спросить, есть ли у меня рулон туалетной бумаги.
Я, должно быть, уснул, потому что когда я снова открыл глаза, надо мной стоял Бернард.
— Простите! Я не знал, что здесь кто-то есть. Вам плохо?
Я вскочил. Если вообще слово вскочить уместно, чтобы описать мои движения в тот момент. И вот тогда я увидел ее. Она была на книжной полке, прямо у него за спиной. В серебряной рамке. Можно сказать, я увидел ее яснее ясного, но я никогда не понимал этого выражения. Что может быть яснее ясного?
Бернард повернулся.
— О, это, — сказал он, снимая ее с полки, — да, это моя мать в детстве. Моя мать, понимаете? Вы знали ее тогда? Такой, как на этой фотографии?
(«Давай встанем под деревом», — сказала она. «Зачем?» — «Потому что так лучше». — «Может, тебе сесть в кресло, а я встану рядом. Так всегда снимают мужа с женой?» — «Это глупо». — «Почему глупо?» — «Потому что мы не женаты». — «Может, нам взяться за руки?» — «Нельзя». — «Но почему?» — «Потому что люди узнают». — «Узнают что?» — «О нас». — «Ну и что из того, что они узнают?» — «Лучше, если это будет секрет». — «Почему?» — «Чтобы никто не смог у нас это забрать».)
— Исаак нашел это среди вещей нашей матери уже после ее смерти, — сказал Бернард. — Милая фотография, правда? Не знаю, кто это с ней. У нее было совсем мало вещей оттуда. Несколько фотографий ее родителей и сестер, вот и все. Конечно, она понятия не имела, что не увидит их больше, поэтому почти ничего с собой и не взяла. Но эту фотографию я никогда раньше не видел, пока Исаак не нашел ее в комоде у мамы в квартире. Она была в конверте с какими-то письмами. Они все были на идише. Исаак думал, они от кого-то, кого она любила в Слониме. Хотя я сомневаюсь. Она никогда никого не упоминала. Вы ведь не понимаете ни слова из того, что я говорю, да?
(«Если бы у меня был фотоаппарат, — сказал я, — я бы фотографировал тебя каждый день. Так я бы помнил, как ты выглядела в любой день твоей жизни». — «Я выгляжу всегда одинаково». — «Нет, не одинаково. Ты постоянно меняешься. Каждый день чуть-чуть меняешься. Если бы я мог, я бы запечатлел это». — «Если ты такой умный, скажи, как я изменилась сегодня?» — «Во-первых, ты стала на долю миллиметра выше. И твои волосы стали на долю миллиметра длиннее. И твоя грудь выросла на…» — «Нет, не выросла!» — «Нет, выросла». — «Не выросла». — «Нет, выросла». — «Ну и что еще, свинтус ты этакий?» — «Еще ты стала немного счастливее и немного печальнее». — «Эти понятия взаимно исключают друг друга, так что я осталась в точности такой же». — «Вовсе нет. То, что ты стала сегодня немного счастливее, не отменяет того факта, что ты стала и немного печальнее. Каждый день ты становишься и немного счастливее, и немного печальнее, и это значит, что сейчас, в эту самую секунду, ты счастливее и печальнее, чем когда-либо в своей жизни». — «А ты откуда знаешь?» — «Сама подумай. Ты когда-нибудь была счастливее, чем сейчас, лежа вот так на траве?» — «Наверное, нет. Нет». — «А печальнее когда-нибудь была?» — «Нет». — «Это не со всеми так, понимаешь? Некоторые, как твоя сестра, с каждым днем становятся все счастливее и счастливее. Некоторые, как Бейла Аш, все печальнее. А некоторые, как ты, — и счастливее, и печальнее одновременно». — «А ты? Ты сейчас тоже счастливее и печальнее, чем когда-либо?» — «Конечно». — «Почему?» — «Потому что никто не делает меня счастливее и печальнее, чем ты».)
Мои слезы капнули на фотографию. К счастью, она была под стеклом.
— Хотел бы я остаться здесь и вспоминать, — сказал Бернард, — но мне правда пора. Все эти люди там… — Он показал на дверь. — Дайте мне знать, если вам что-нибудь понадобится.
Я кивнул. Он закрыл за собой дверь, а я, прости меня, Господи, тут же схватил фотографию и засунул ее в штаны. Я спустился по лестнице и вышел из дома. Подошел к одному из лимузинов, стоявших на подъездной дорожке, и постучал в окно. Водитель проснулся.
— Я готов ехать домой, — сказал я.
К моему удивлению, он вышел, открыл дверь и помог мне сесть в машину.
Когда я вернулся в свою квартиру, то подумал, что меня ограбили. Мебель была перевернута, пол усыпан белым порошком. Я схватил бейсбольную биту, которую держал на подставке для зонтов, и пошел по следам на кухню. Все поверхности были заставлены кастрюлями, противнями и грязными мисками. Видимо, тот, кто ко мне вломился, успел приготовить себе еду. Я стоял посреди кухни, с фотографией в штанах. Позади меня что-то рухнуло, я повернулся и замахнулся наугад. Но это была всего лишь кастрюля, которая соскользнула со стола и покатилась по полу. На кухонном столе, рядом с моей пишущей машинкой, стоял большой пирог, просевший в середине. Но тем не менее он все еще как-то держался. Он был полит желтой сахарной глазурью, а сверху кривыми розовыми буквами было написано: «Смотри кто испек пирог». С другой стороны от пишущей машинки лежала записка: «Ждал весь день».
Я невольно улыбнулся. Я убрал бейсбольную биту, расставил по местам мебель, которую, я вспомнил, сшиб прошлой ночью, вынул рамку с фотографией, подышал на стекло, протер его краем рубашки и поставил на ночной столик. Я поднялся к Бруно. Я уже собирался постучаться к нему, когда увидел на двери записку: «Не беспокоить. Подарок у тебя под подушкой».
