Татьяна де Росней - Ключ Сары
Унизительная процедура почти завершилась. Она снова открыла глаза. У полицейского, который держал ее, были мясистые розовые руки. Она не сводила с него глаз, пока второй мужчина сбривал остатки ее локонов…
Это оказался тот самый рыжеволосый полицейский с ее улицы. Тот самый, с которым часто болтала ее мать. Тот самый, который всегда подмигивал ей, когда она возвращалась из школы. Тот самый, которому она помахала в день облавы, тот самый, который отвернулся тогда. Но сейчас он стоял слишком близко и поэтому не мог отвернуться.
Она молча смотрела ему прямо в глаза, не опуская взгляда. Глаза у него были необычного, какого-то желтоватого цвета, похожие на расплавленное золото. Лицо его залила краска смущения, и девочке показалось, что он дрожит. Но она по-прежнему ничего не говорила, только смотрела на него с нескрываемым презрением.
Он, не шевелясь, тоже глядел на нее во все глаза. Девочка улыбнулась горькой улыбкой повзрослевшего человека, неожиданной в десятилетнем ребенке, и стряхнула его отяжелевшие руки.
___
Из дома престарелых я выходила сама не своя, все было как в тумане. Мне нужно было возвращаться в контору, где меня уже поджидал Бамбер, но я обнаружила, что вновь иду на рю де Сантонь. В голове у меня крутились бесчисленные вопросы, и я чувствовала, что тону в них. Неужели Mamé говорила правду или она все перепутала из-за болезни? В самом ли деле в ее бывшей квартире жила еврейская семья? Как могли Тезаки вселиться туда и ничего не знать о своих предшественниках, как утверждала Матé?
Я медленно шла по двору. Небольшая комнатка concierge должна была находиться примерно здесь, думала я. Много лет назад ее перестроили в отдельную, но крошечную квартирку. В коридоре вдоль стен тянулись ряды металлических ящиков. Concierge, которая раньше покупала почту и разносила ее по квартирам, больше не было. Мадам Руайер, так ее звали, как говорила Mamé. Я много читала о concierges и о той роли, которую они сыграли во время арестов. Одни, и таких было большинство, добросовестно выполняли приказы, отданные полицейскими, а некоторые пошли еще дальше, показывая и выдавая полиции убежища, в которых прятались отдельные еврейские семьи. Другие же разграбили опустевшие квартиры, поживившись брошенным имуществом, сразу же после начала облавы. И лишь очень немногие, как мне стало известно из прочитанного, постарались в меру своих сил и возможностей защитить еврейские семьи. Интересно, на чью сторону встала мадам Руайер, подумала я. Мимоходом я вспомнила и свою concierge на бульваре дю Монпарнас: она была моей ровесницей, родом из Португалии, и не познала ужасов войны.
Я не стала вызывать лифт и поднялась на четвертый этаж по лестнице. Рабочие ушли перекусить, у них наступило время обеденного перерыва. В здании царила тишина. Открыв входную дверь, я вдруг почувствовала, как меня охватило какое-то странное чувство, ощущение безысходного отчаяния и опустошенности. Я прошла в старую часть квартиры, ту, которую Бертран показывал нам накануне. Итак, именно здесь все и произошло. Вот в эту самую дверь жарким июльским утром, перед самым рассветом, постучали полицейские.
Кажется, все, что я прочла об облаве за прошедшие несколько недель, все, что узнала о событиях на «Вель д'Ив», обрушилось на меня здесь, в этой квартире, в которой я собиралась жить. Все изученные мной свидетельские показания, все выжившие жертвы облавы и посторонние наблюдатели, с которыми я разговаривала, все это позволило мне с небывалой ясностью понять и представить драму, разыгравшуюся здесь, в этих стенах, которых я сейчас касалась.
Статья, которую я начала писать несколько дней назад, была почти готова. Приближался срок сдачи. Хотя мне еще предстояло посетить лагеря на Луаре и Дранси, находившиеся за городской чертой Парижа и у меня была назначена встреча с Франком Леви, ассоциация которого, главным образом, и занималась организацией торжественной церемонии памяти жертв облавы, состоявшейся шестьдесят лет назад. Совсем скоро мое расследование закончится, и я буду писать о чем-нибудь другом.
Но теперь, когда я знала о том, что произошло здесь, совсем рядом со мной, и что так тесно, почти интимно, было связано со мной и моей жизнью, я чувствовала, что должна узнать больше. Мои поиски еще не закончились. Я чувствовала, что должна узнать все, до конца. Что случилось с еврейской семьей, которая жила здесь до нас? Как их звали? Были ли у них дети? И вернулся ли кто-нибудь из них из лагерей смерти? Или они погибли, все до единого?
Я бродила по пустой квартире. В одной из комнат рабочие разбирали стену. Среди обломков я заметила длинную глубокую выемку, искусно спрятанную за стенной панелью. Сейчас она частично обнажилась. Наверное, когда-то она служила надежным тайником, убежищем. Если бы эти стены могли говорить… Но мне не нужно было, чтобы они заговорили. Я и так знала, что здесь произошло. Я буквально видела это. Уцелевшие свидетели тех событий рассказывали о душной, безветренной ночи, о бесцеремонном стуке в двери, о коротких и резких словах команды, о поездке на автобусах через весь Париж. Они рассказывали о зловонном аде, который воцарился в здании велодрома «Вель д'Ив». Те, кто рассказывал мне об этом, выжили. Те, кто вырвался из ада. Те, кто сорвал желтую звезду с одежды и сбежал.
Мне вдруг пришла в голову мысль, а смогу ли я смириться с таким знанием, смогу ли жить в этой квартире, зная о том, что здесь была арестована другая семья, арестована и отправлена на верную смерть. Интересно, а как жили с сознанием этого Тезаки?
Я достала сотовый телефон и позвонила Бертрану. Когда он увидел на дисплее мой номер, то пробормотал в трубку:
— Совещание.
На нашем тайном языке это означало, что он занят.
— Это срочно, — сказала я.
Я услышала, как он произнес несколько слов в сторону, обращаясь к кому-то, а потом его голос четко зазвучал в трубке.
— Что стряслось, любовь моя? — спросил он. — Пожалуйста, выкладывай побыстрее, меня ждут люди.
Я сделала глубокий вздох.
— Бертран, — спросила я, — ты знаешь, как твои дедушка и бабушка получили квартиру на рю де Сантонь?
— Нет, — ответил он, — не знаю. А что?
— Я только что навещала Mamé. Она рассказала мне, что они переехали сюда в июле сорок второго года. По ее словам, квартира освободилась после того, как еврейскую семью, которая жила здесь до них, арестовали во время облавы «Вель д'Ив».
Молчание.
— Ну и что? — поинтересовался наконец Бертран.
Я почувствовала, что у меня горят щеки. Мой голос эхом прокатился по пустой квартире.
— Но тебя разве не беспокоит тот факт, что ваша семья вселилась в эту квартиру, зная, что проживавшая здесь еврейская семья была арестована? Они тебе рассказывали об этом?
Я буквально видела, как он типично французским жестом пожимает плечами, как у него опускаются уголки губ, а брови, наоборот, взлетают вверх.
— Нет, меня это ничуть не беспокоит. Я ничего не знал, они ничего мне не говорили, но это меня совершенно не волнует. Я уверен, что многие парижане в июле сорок второго года переехали в квартиры, освободившиеся после облавы. Ведь от этого члены моей семьи не становятся коллаборационистами, а?
Его смех резал мне слух.
— Я никогда такого не говорила, Бертран.
— Ты принимаешь эту историю слишком близко к сердцу, Джулия, — уже спокойнее произнес он. — В конце концов, это случилось шестьдесят лет назад. Не забывай, шла война. Всем приходилось нелегко.
Я вздохнула.
— Я всего лишь хочу знать, как это случилось. Я просто ничего не понимаю.
— Все очень просто, топ ange.[27] Во время войны моим дедушке и бабушке пришлось нелегко. Магазин по продаже антиквариата не приносил прибыли. Поэтому они наверняка с радостью ухватились за возможность переехать в более комфортабельную и просторную квартиру. В конце концов, у них был ребенок. Они были молоды. И обрадовались тому, что у них появилась крыша над головой. Скорее всего, они попросту и думать забыли об этом еврейском семействе.
— Ох, Бертран, — прошептала я. — Как они могли не думать об этой несчастной семье? Как они могли?
Кажется, он послал мне воздушный поцелуй в трубку.
— Полагаю, они просто ничего не знали. Но я должен идти, amour. Увидимся вечером.
И он повесил трубку.
Я же побыла еще какое-то время в квартире. Я прошлась по длинному коридору, постояла в пустой гостиной, провела рукой по гладкой мраморной каминной полке, пытаясь понять, что же произошло, и стараясь не позволить эмоциям захлестнуть меня с головой.
___
Поговорив еще несколько раз с Рахилью, девочка решилась. Они убегут отсюда. Они обязательно должны убежать из этого страшного места. Особого выбора у них не было: им оставалось или умереть, или убежать. Она знала, что если останется здесь с другими детьми, то это будет конец. Многие дети были больны. Несколько человек уже умерли. Однажды она видела сестру милосердия, такую же, как и на стадионе, женщину в голубой высокой шапочке. Одна сестра милосердия на такую массу больных, умирающих от голода детей.
