Александр Колчинский - Москва, г.р. 1952
Вообще, мне кажется, что к началу 1960-х «культура» дворовой жизни, о которой часто пишут те, кто родился на десять-пятнадцать лет раньше меня, уже пошла на убыль. Наверное, это было связано с расселением коммуналок, начавшимся как раз в эти годы.
В то же время ходить одному по арбатским переулкам и особенно по проходным дворам всегда было немного рискованно: время от времени подходили приблатненные подростки и просили прикурить, причем следующей фразой обычно было требование пятнадцати копеек; иногда при этом появлялся нож. Я особой отвагой не отличался, но денег как-то умудрялся никогда не давать и не помню, чтобы мне пришлось из-за этого драться. Богачев был не задирист, но решителен и бесстрашен. Наметанный глаз сразу отмечал сколотый в бою передний зуб.
Зимой по воскресеньям мы с Богачевым и общими приятелями часто ездили на каток.
Самым близким был каток в «Парке культуры», но его мы не любили, хотя каток был гигантский – все аллеи и дорожки парка, начиная почти от самого входа, зимой заливали льдом. Но на этих аллеях и дорожках распоряжалась шпана, гонявшая на запрещенных беговых «норвегах». И хотя парк патрулировали милиционеры (в форме и на коньках), они не могли проследить за всеми его уголками. Шпана приставала, могли сбить с ног, отобрать деньги.
Обычно мы с Богачевым ездили на каток в Лужники, в так называемый «Детский городок». Там был прекрасный лед, удобные раздевалки, буфет, где продавали горячий кофе и вкусные слойки. Из репродукторов неслась музыка, кружились нарядные девочки в специальных костюмах с короткими юбочками – все это создавало ощущение праздника, особенно в солнечную погоду. Да и добираться до «Детского городка» было просто и быстро, минут двадцать на троллейбусе.
В теплое время года развлечений было меньше. Порой мы с Сашей не знали, чем себя занять, и тогда часами валяли дурака. Мы выковыривали куски свинца, которым были залиты швы между мраморными плитами на здании Министерства иностранных дел, или залезали на охранявшуюся территорию небольшой фабрики на углу Плотникова и Сивцева Вражка воровать металлические скобки для стрельбы из рогаток. Но чаще всего мы норовили что-нибудь взорвать.
Основными взрывчатыми материалами были головки от спичек и бумажные пистоны для детских пистолетов. Наиболее громкий звук можно было получить одним из двух способов. Для первого надо было найти две тяжелые монеты – годились царские пятаки, но лучше всего были серебряные полтинники, которые имели хождение в 1920-х, но в годы моего детства еще нередко водились у мальчишек. Между двумя монетами надо было аккуратно положить 25–30 пистонов и крепко обмотать всё вместе изоляционной лентой. После этого «бомба» подбрасывалась вверх так, чтобы она плашмя ударилась об асфальт. Звук был такой, как будто асфальт взорвали.
Та же цель достигалась и с помощью двух толстых болтов с одинаковой резьбой и подходящей гайки потолще. Гайку наживляли на один из болтов, в образовавшуюся лунку наталкивали как можно больше серы от спичек и крепко завинчивали второй болт. Эту конструкцию можно было швырнуть вверх или в стенку. Грохот был что надо, а к тому же один из болтов часто срывался с резьбы и летел в непредсказуемом направлении.
Иногда мы делали «ракеты» из толстой алюминиевой фольги, которой закрывали бутылки с молоком или кефиром. Сначала надо было сделать из фольги трубочку, потом закрыть один конец и крепко набить смесью серы от спичек и марганцовки. После поджога «ракета» довольно далеко улетала по спиральной траектории, оставляя дымный след и чудесный запах удавшегося эксперимента. Опасность этой забавы состояла в том, что «ракета» иногда просто взрывалась на старте.
Все эти затеи требовали хоть какой-то элементарной смекалки. Бывали и худшие проделки, единственный смысл которых состоял в том, чтобы просто побезобразничать. Например, мы звонили во все квартиры подряд, сбегая вниз по лестницам первых попавшихся подъездов. Самым любимым (и наиболее гнусным) развлечением было швыряние снега и льда в открытые форточки жильцов первых этажей; до сих пор мне стыдно об этом вспоминать.
После четвертого класса я перешел во французскую школу, а Богачев остался в прежней. Мы продолжали видеться, хотя и не столь регулярно. Саша иногда заходил за мной после уроков, и мы играли в футбол с ребятами из моего нового класса. С некоторыми из них Саша подружился, выбрав почему-то самых шпанистых. Мы же с Богачевым стали расходиться – и у него, и у меня образовались другие компании. Мы больше не перезванивались, да и на улице встречались все реже. Но я всегда вспоминал Богачева с очень теплым чувством. Хочется думать, что и он меня тоже.
ВОЛОДЯ ГУРЕВИЧ
Конечно, не все мои детские дружбы возникали в школе. Несколько моих ближайших товарищей были детьми друзей родителей, через которых мы и познакомились. Именно так я встретился с Володей Гуревичем, хотя произошло это не в Москве, где мы оба жили, а в Паланге, где мы одновременно оказались летом 1961 года. Я только что закончил второй класс, Володя – третий.
Тщедушный, полупрозрачный, несколько лопоухий Володя очень много знал, мне было с ним бесконечно интересно. Кроме того, у нас было немало общих увлечений. Мы оба собирали марки и активно ими обменивались – Володя собирал колонии, как это было модно среди наших сверстников, а я собирал западноевропейские страны и Израиль. Оба любили играть в шахматы и играли примерно на одном уровне, так что исход каждой партии не был предрешен заранее. Кроме того, мы оба много читали и обсуждали друг с другом прочитанное.
К тому времени Володя уже увлекся географией и сумел увлечь и меня. Мы с ним придумали такую игру: рисовали карты вымышленных стран, щедро наделяли их природными ресурсами и многочисленным населением, строили города и прокладывали дороги, вели военные действия и заключали договоры о сотрудничестве.
Нашей дружбе способствовало и то обстоятельство, что в Москве мы жили в пятнадцати минутах ходьбы друг от друга, и я часто приходил к Володе в гости. Гуревичи жили в Хлебном переулке, в двух небольших смежных комнатах в коммунальной квартире. В первой, большей комнате, обычно полулежала на кровати Володина бабушка. Ее мужа, дипломата и крупного специалиста по финансам, посадили при Сталине, и он погиб в лагере.
Я узнал об этом, когда мне было лет одиннадцать. Однажды мы с Володей вышли погулять, и он рассказал мне о судьбе своего деда. Тогда же он взволнованно прочитал мне стихотворение, которое написал на эту тему. Меня все это ошарашило, я никогда не слыхал про подобные вещи. Помню, что в моей детской голове промелькнули те же самые мысли, которые, как я узнал позднее, возникали у многих взрослых в разгар террора: «Наверное, произошла ошибка, ведь ошибки случаются… Возможно, и Володин дедушка был в чем-то виноват…» Дома я поделился поразившей меня историей с родителями. Они ее, конечно, прекрасно знали, моя мама дружила с Володиной мамой с давних времен. Они подтвердили, что Сталин арестовывал невинных людей, но распространяться на эту тему не стали.
Володина мама была тихой, хрупкой, очень интеллигентной женщиной. Поскольку ее отец был дипломатом, в детстве она жила за границей и свободно говорила по-немецки. Володин отец окончил ИФЛИ, воевал. Он занимался ранним Марксом, преподавал на одном из факультетов университета. Володе он уделял исключительно много времени, был неизменно внимателен и к его друзьям, в частности, ко мне. Человеком он был острым, резким, склонным к назидательности, но общаться с ним было всегда интересно.
Мы часто виделись с Володей и летом. Дача Гуревичей находилась на станции Отдых, недалеко от Ильинского. Я гонял в Отдых на велосипеде, мы играли в бадминтон, ездили купаться.
Володин день рождения был в августе, и если я находился в это время в Ильинском, а Володю не увозили куда-нибудь к морю, то я в этот день приезжал к нему в Отдых. В отличие от других знакомых мне пап, включая моего собственного, Володин отец не пускал детский праздник на самотек, а специально к нему готовился. Он придумывал какие-то викторины, игры, показывал фокусы. Было весело.
Мы практически никогда не говорили с Володей на еврейскую тему, хотя я знал, что для него она не менее существенна, чем для меня. Помню забавный эпизод, который случился в один из моих приходов в Хлебный. Мы сидели за шахматами, когда к Володиной бабушке пришел с визитом врач. Уходя, он подошел к нам и сказал: «Что это за дети играют здесь в какую-то странную игру? Наверное, это еврейские дети, и игра, наверное, еврейская. Этого мальчика я знаю, он еврейский мальчик, а этого не знаю, но он тоже, наверное, еврейский мальчик», – и дальше в том же духе. С каждым следующим словом я злился и набычивался все больше и больше, не понимая, почему Володя и его родители только посмеиваются. Когда доктор ушел, я стал высказывать возмущение его безобразной антисемитской выходкой, но мою филиппику прервал общий хохот. Это был известный в Москве доктор Баренблат.
