Сэмюэль Беккет - Мерсье и Камье
— Моя мечта, — сказал Уотт.
— Так он тоже вас не знает? — сказал Камье.
— Давайте же теперь, дети мои, — сказал Уотт, — возобновим прерванное общение. Не бойтесь меня. Я — само благоразумие. Отчаяние дикого жеребца.
— Джентльмены, — сказал Камье, — позвольте мне вас оставить.
— Будь я не без желаний, — сказал Мерсье, — я бы купил себе одну из этих шляп, чтобы носить ее на голове.
— Пошли, угощу вас по маленькой, — сказал Уотт. Он добавил: — Ребята, — с улыбкой беззлобной, почти нежной.
— Право—, — сказал Камье.
— Вон тот бежевый котелок на болване, — сказал Мерсье.
Уотт схватил правую руку Мерсье, затем, после краткой потасовки, левую Камье и потянул их за собой.
— Господи, снова, — сказал Камье.
Мерсье заметил, в отдалении, цепи своего детства, те самые, что служили ему партнерами в играх. Уотт корил его:
— Если бы ты поднимал ноги, ты бы достигал больших успехов. Мы не зубы тебе идем драть.
И они уходят в закат (вы не можете отказывать себе во всем), зажегший небо выше самых высоких крыш.
— Жаль, Дюма-отец не может нас видеть, — сказал Уотт.
— Или какой-нибудь из Евангелистов, — сказал Камье.
Совсем другой класс, Мерсье и Камье, несмотря на все их недостатки.
— Мои силы имеют предел, — сказал Камье, — на случай, если ваши нет.
— Мы почти у цели, — сказал Уотт.
Полицейский констебль заступил им путь.
— Здесь тротуар, — сказал он, — а не цирковая арена.
— Вам-то что? — сказал Камье.
— Убирайся на хер, — сказал Мерсье, — и без глупостей!
— Полегче, полегче, — сказал Уотт. — Он наклонился к констеблю. Инспектор, — сказал он, — имейте снисхождение, они немного — он постучал себя пальцем по лбу, — но они и мухи не обидят. Длинный шланг считает себя Иоанном Крестителем, о котором вы, разумеется, слышали, а коротышка справа от меня не отваживается сидеть на своей стеклянной заднице. Что до меня, я примирился с полезными обязанностями, навязанными мне от рождения, одна из которых состоит в том, чтобы прогуливать этих джентльменов, когда погода позволяет. С учетом этого всего, вряд ли от нас можно ожидать, что мы выстроимся в колонну по одному, как требуют приличия.
— Отправляйтеся прогуливаться за город, — сказал констебль.
— Мы пробовали, — сказал Уотт, — и не раз. Но зелень действует на них как красное на быка. Удивительно, правда? Тогда как витрины, бетон, цемент, асфальт, неон, карманники, чинуши и бордели — все это успокаивает их и сеет в них семена живительного ночного сна.
— Тротуар не ваша собственность, — сказал констебль.
— Будьте осторожны! — закричал Уотт. — Смотрите, как растет их возбуждение! Дай Бог, чтобы я сумел их удержать! Он выпустил их руки, а обнял их талии, крепко прижав их к себе. Вперед, мои сердечные, — сказал он. Они двинулись, спотыкаясь и путая ноги. Констебль послал проклятия им вслед.
— За кого вы нас принимаете? — сказал Камье. — Пустите меня.
— Да все отлично, — сказал Уотт. — Мы все как один попахиваем гнилью. Видели его шнобель? Он до смерти хотел его выбить об асфальт. Потому нас и отпустил.
Они беспорядочно обрушились в бар. Мерсье и Камье устремились к стойке, но Уотт усадил их за столик и во весь голос потребовал три двойных.
— Не говорите, что ваша нога никогда прежде в это заведение не ступала, — сказал Уотт. — Охотно верю. Закажете граппу — вас выкинут.
Появилось виски.
— Я тоже искал, — сказал Уотт, — на собственный страх и риск, только я думал, я знаю что. Можете вы себе представить такого персонажа? Он поднял руки и провел ими по лицу, затем медленно по плечам и далее вниз, покуда они не встретились вновь у него на коленях. Невероятно, но факт, — сказал он.
Разъединенные конечности двигались в сером воздухе.
— Должно тому родиться, — сказал Уотт, — родиться среди нас, кто ничего не имея ничего и не возжелает, кроме того, чтобы ему оставили его ничего.
Мерсье и Камье не особенно обращали внимание на эти речи.
Они начинали снова посматривать друг на друга, и что-то уже проскакивало тут от их прежних взглядов.
— Я едва не повернул обратно, — сказал Камье.
— Ты возвращался на то место? — сказал Мерсье.
Уотт потер руки.
— Вы помогли мне, — сказал он, — вы по-настоящему мне помогли. Вы почти утешили меня.
— Потом я сказал себе, — сказал Камье.
— Да почувствуете и вы однажды, — сказал Уотт, — то, что сейчас чувствую я. Это не избавит вас от понимания, что жизнь ваша канула в никуда, но это, так сказать.
— Потом я сказал себе, — сказал Камье, — что и у тебя могла возникнуть такая идея.
— Стало быть, не возвращался, — сказал Мерсье.
— Чуточку согреет старые сердца и старые морщины, — сказал Уотт, — вот именно, бедные старые сердца и бедные старые морщины.
— Я испугался, что могу встретиться с тобой, — сказал Камье.
Уотт грохнул кулаком по столу, после чего установилась выразительная тишина. Что он, без сомнения, и имел целью, потому как в эту тишину он бросил, голосом, оживленным страстью.
— Сраная жизнь!
Раздались негодующие перешептывания. Подступил негодующий управляющий или, может быть, даже хозяин. Он был тщательно одет. Некоторые пуристы, пожалуй, предпочли бы к его перламутрово-серым брюкам черные ботинки коричневым, которые носил он. Но в конце концов, он был тут в своих собственных владениях. В качестве бутоньерки он выбрал бутон тюльпана.
— Вон, — сказал он.
— Откуда? — сказал Камье. — Отсюда?
— Отсюда, ко всем чертям, — сказал управляющий. Это, наверное, был управляющий. Но какое отличие от м-ра Гаста!
— Он только что потерял единственного ребенка, — сказал Камье. — Единственного в своем роде.
— Бигеминального[51], — сказал Мерсье.
— Его переполняет горе, — сказал Камье, — что может быть естественнее?
— Его жена при смерти, — сказал Мерсье.
— Мы стараемся не оставлять его без присмотра, — сказал Камье.
— Еще один маленький двойной, — сказал Мерсье. — Если мы сумеем убедить его это проглотить, он спасен.
— Нельзя любить жизнь нежнее, — сказал Камье, — чем любит он. Скромный круг ежедневных занятий, невинные удовольствия, и даже самые страдания, что позволяют нам восполнять недостаток Искупления. Объясните это тем достойным джентльменам. Рана его так свежа. Завтра, за своей овсянкой, он покраснеет при одном воспоминании.
— Он вытрет губы, — сказал Мерсье, — вставит салфетку обратно в кольцо, сложит молитвенно руки и воскликнет: — Да будут благословенны мертвые, что умирают!
— Если бы он разбил стакан, — сказал Камье, — мы бы первые его осудили. Но такого не произошло.
— Посмотрим сквозь пальцы на этот небольшой инцидент, — сказал Мерсье, — он больше не повторится. Верно, папаша?
— Предадим забвению, — сказал Камье, — согласно святому Матфею.
— Дайте и нам того же самого, — сказал Мерсье. — Хорошо идет ваше виски.
— Би- какого вы сказали? — сказал управляющий. В нем пробудилась алчность, а с нею вместе и интерес[52].
— Геминального, — сказал Камье.
— Да, — сказал Мерсье, — всего по паре, кроме задницы. Хороним его послезавтра. Так, папаша?
— Это организатор натворил дел, — сказал Камье.
— Организатор? — сказал управляющий.
— В какой яйцеклетке имеется свой собственный маленький устроитель праздника[53], — сказал Камье. — Не знали? Но бывает, он дремлет. Вы можете его за это упрекнуть?
— Утихомирьте его, — сказал управляющий. — И не испытывайте мое терпение.
Он удалился. Он был тверд без грубости, человечен, а еще обладал чувством собственного достоинства. Он не уронил лица перед своими завсегдатаями, мясниками по большей части, которых кровь агнца сделала довольно нетерпимыми.
Появилось виски по второму кругу. Сдача с первого все еще лежала на столе. Не стесняйтесь, любезный, — сказал Камье.
Управляющий перемещался от группы к группе. Зал постепенно приходил в себя.
— Как можно говорить такие вещи? — сказал Камье.
— Их помыслить — уже преступление, — сказал Мерсье.
— По отношению к человеку, — сказал Камье.
— И зверю, — сказал Мерсье.
— Разве что Бог мог бы с ним согласиться, — сказал Камье.
— Готов, — сказал Мерсье.
Уотт, казалось, уснул. Ко второму стакану он не притронулся.
— Может, глоток воды, — сказал Камье.
— Оставь его в покое, — сказал Мерсье.
Мерсье встал и подошел к окну. Он внедрил голову между занавеской и стеклом, что позволило ему, как он и предвидел, обозреть небеса. Цвета их еще не вовсе истаяли. Он заметил также, чего никак не ожидал, что с них капает мелкий и без сомнения слабый дождик. Стекло мокрым не было. Он вернулся на свое место.
