Клаудио Магрис - Вслепую
Преподобный Кнопвуд тем временем придумывает, как будет выглядеть наш герб: кенгуру, эму, кираса, парусник, морская звезда, девиз на латыни: «Пусть будет сильной земля Хобарта». Arbeit macht frei[30], работа полезна для общества. Оставь надежду, всяк сюда входящий. Над вратами любого ада свой назидательный призыв. Город требует порядка, превосходящего беспорядок, существующий в природе. Человек обуздает ее, подчинит себе твердь; обманчиво впечатление, что он слаб: своими руками он выкорчевывает исполинские деревья, осушает вечные реки, отделяет землю от моря.
Это море мудрее всех остальных морей, потому что оно не обладает памятью. Другие же моря хранят в себе воспоминания о человеческом величии и низменности, славе монархов, отваге купцов, катастрофических кораблекрушениях, имена адмиралов и авантюристов, записанных на абразивной поверхности водного зеркала. Это же море веками оставалось нетронутым, лишь изредка к нему выходили туземцы и, увидев колыхающееся на волнах отражение своих темных лиц, тут же отступали назад. Пролив Басса для них всегда был концом познанного ими мира. Многие из тех мест до сих пор не имеют названия. История — брошенный в воду камень, он тонет и не оставляет на поверхности ни следа. История — это пущенная со свистом в лес стрела. Чайка устремляется вниз, хватает добычу и в то же мгновение взлетает — море же зализывает рану, сглаживая рябь.
Топор вырубает эвкалипты и панданусы — впервые эти растения сражены не молнией, а железным лезвием. Поломанные ветви сбрасываются в одну кучу с папоротниками и лишайниками, покрываются плесенью и в скором времени рассыпаются под действием дождевой влаги. На грязи виден чёткий след леопарда, но сырость уничтожает и его. Растут хижины, стволы деревьев превращаются в опоры домов — в джунглях образуется брешь, она тут же зарастает, но безжалостной секирой освобождаются все новые участки, вырастают лачуги. Ветки, стволы, листва, кора — мудрый порядок от корней до мельчайших прожилок листьев — всё смешивается в хаосе обыкновенного хвороста и мусора.
Когда я руководил процессом вырубки леса, я часто спрашивал себя: где тут порядок? А где его отсутствие? Выстроенные рядами шалаши, вырытые и осушенные тропинки, постепенно превращающиеся в улицы и дороги, — всё это несёт за собой порядок или хаос? Бараки в Дахау тоже были выстроены рядами, у каждого был свой номер. Регистр смертей, вне всякого сомнения, вёлся очень точно. Притаившийся филин внезапно нападает на бандикута[31]: слышится звук вонзающегося в древесину топора. Небесные светила, звезды, то показываются, то вновь исчезают, Земля движется вокруг Солнца, корабли Его Величества бороздят морские дали, топоры поднимаются и опускаются со всего маху на дряхлые стебли, мрак окутывает стволы только что срубленных деревьев. Часы в мастерской моего отца продолжают тикать, а стрелки совершать свой неизменный ход. Дни и ночи сменяют друг друга, словно фигурки по кругу на часовой башне муниципалитета. Заключённые просыпаются, выстраиваются в ряды, раскалывают камни, возвращаются в свои камеры, покуда не окончат жизнь вниз головой на виселице. В Сиднее, Паррамате, Касл Хилле, везде. Мир — это лес из повешенных.
Люди, тюлени, киты, кенгуру, туземцы… Порой во мраке зарослей было тяжело отличить последних от кенгуру: они одинаково ловко передвигаются по джунглям и скачут между кустарников. Те пятьдесят туземцев были убиты неподалёку от Хобарт Тауна, когда они гнали стаю валлаби. Некоторые наши солдаты увидели их и испугались, что их крики означали войну, сигнал к атаке, прочие обратили внимание лишь на хриплые стенания кенгуру, так или иначе, но был открыт беспорядочный огонь в самую гущу туш и тел. Аборигены механически продолжали преследование, охваченные азартным импульсом охоты, не понимая, почему некоторые их них падают замертво на землю, затем резко повернули и устремились обратно в сельву. Внезапно возникшие перед солдатами животные сразу бросились врассыпную и рассеялись, частью посбивав с ног туземцев, частью обрушившись на обезумивших от стрельбы солдат.
На земле пятьдесят чёрных тел и туш кенгуру без счета. Преподобный Кнопвуд уверял, что в их смерти нет чьей-либо вины. «Так случается, — говорил он, — когда люди ещё не до конца освоились на месте, где все непонятно, в новинку. Любой бы пришел в ужас от выбегающих из зарослей чёрных, голых, перемазанных, очумело кричащих людей. Приготовиться к худшему и попытаться защититься — нормальная человеческая реакция».
Преподобный Кнопвуд тоже стреляет. В чёрных лебедей. Он обожает лакомиться их мясом и старается набить брюхо при каждом удобном случае, несмотря на его постоянные жалобы о том, что оно отдаёт рыбой. Пастор даже просил доктора Брауна попробовать исправить это досадное неудобство. Подстреленные на воде лебеди наклоняются подобно кораблю, в который ровно по центру попало пушечное ядро. Они медленно сгибаются, бьют по воде крыльями и расслабляют их, а потом падают на бок. Их шеи будто змеевидно раскручиваются и кажется, что каждый из них продолжает смотреть на тебя своим стекленеющим взором, полным глупой, проникнутой паникой злости. Случается, что какая-нибудь рыбина тут же перехватывает лебединую тушку, — тогда Кнопвуд, багровый и проголодавшийся, просто выходит из себя от негодования.
Чёрные лебеди и кенгуру всех стран, со-единяйтесь! Антифашистская Лига, основанная в Сиднее в 1926 году Франком Карманьолой, сплотила около трёхсот человек. Два года спустя, возвратившись из Италии, я тоже вкладывал всю душу в печать «Ризвельо» в типографии Компартии, что отсылала меня в самые разные уголки Австралии. Даже в Мельбурн, где я поучаствовал в создании местного кружка Маттеотти. Я помню, мы показали почем фунт лиха тем сквадристам, явившимся его разгромить. А два года спустя мы разобрались с чернорубашечниками на Рассел Стрит: они тогда праздновали годовщину Марша на Рим. Однако те схватки были, пожалуй, единственными в своем роде: в остальных случаях доставалось всегда мне от других.
Спасибо, доктор, я как раз хотел попросить воды. Вы тоже испытываете жажду, не так ли? Как бы то ни было, когда тебя избивают враги и прочие мерзавцы всех мастей, — это одно, покуда есть силы — терпи. Другое дело, когда в яму с гадюками тебя швыряют твои же товарищи: тогда ты перестаёшь понимать, товарищи ли это, или те, кого вы с товарищами вместе пытались всю жизнь вымести вон. А ещё позже ты начинаешь сомневаться, свой ли ты или чужой, свой среди чужих, чужой среди своих, сторонник или противник. Вот почему после Голого Отока уже непонятно, кто свой… Кто же я? Тот, кто выгрузил в Хобарте каторжных с «Леди Нельсон»? Или тот, кого в том же порту, закованного в цепи, высадили с «Вудмана»? Ладно, ладно, я нашёл уловку избавиться от цепей — я об этом уже рассказывал. Не важно. Пусть мои руки были свободны, а на лодыжках не было синяков, но петля на шее была всегда. Часто я забывал о ней, мне казалось, что это платок, но малейшая моя оплошность могла заставить их эту петлю затянуть — мало ли что взбредет им в голову. Я всегда был осуждён на смертную казнь, но помилован и допущен до пожизненной каторги. Брошенного медленно умирать, меня не пустили на ладью Харона. Когда многими годами ранее я покидал Хобарт Таун на борту «Александра», я размышлял, вернусь ли я туда когда-нибудь…
13
«Дорогой Йорген, моё последнее письмо осталось без ответа, а ещё одно вернулось обратно. Надеюсь, до Вас дойдёт нынешнее. Секретарь господина Йермина был настолько любезен, что обязался переправить его Вам в случае, если Ваш адрес изменился. Но почему же…». Откуда у вас это письмо? Это вы подсказали ей нужный адрес? Что вы себе позволяете? Что вы хотите сделать? Это групповая психотерапия? Я не верю, что это письмо от Мари: ей такое не свойственно. Поэтому полагаю, что это очередная ошибка авторов моей биографии, бессчетная их маниакальная попытка придать моей жизни немного сентиментальности. Я решил не предавать гласности ту историю и весьма удивлён тому, что мне о ней напомнила собственная автобиография. А вообще, что странного в том, что человек не может быть всегда с единственной женщиной, засыпать и просыпаться, проводить утро и вечер с ней одной? Вы смеётесь? Вы человек земли, а не моря, поэтому никогда этого не поймёте. Находясь на корабле без женской ласки и любви, ты забываешь о счастье и о том, что можешь быть счастливым, и тебе стыдно это принять. Ясон путешествовал на «Арго» в кругу своих спутников, никаких женщин, вернее, была одна, Аталанта, но она в отношениях с Мелеагром — остальные мужчины для неё не существовали, и она для них тоже, так что никаких проблем. Многие же женщины были просто-напросто брошены Ясоном без колебаний и душевного трепета: Иссипила, к примеру, осталась на Лемносе и, кстати, в положении — так случается почти со всеми, Ясон уплывает без сожалений. Исключение — Медея, он привез ее с собой, и она стала причиной и основной жертвой всех бед. Я не хотел никому разрушить жизнь и поэтому всегда сбегал — это решение было принято мной ещё до того, как всё началось на самом деле. А когда что-то началось, можно точно сказать: все было уже потеряно.
