Александр Фурман - Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть III. Вниз по кроличьей норе
Поднявшись с помощью Фурмана, Седой стал озабоченно отряхиваться, а потом вдруг резко пихнул Фурмана в грудь. Он был намного легче, поэтому Фурман даже не сдвинулся с места, только удивленно воскликнул: «Ты чего?!» Седой хотел повторить свой тычок, но Фурман машинально отбил его руки: «Слушай, чего ты ко мне лезешь?» – «А хули ты меня толкнул, сука», – хрипло сказал Седой. «Да меня самого толкнули! Я случайно на тебя упал…» Но Седой без разговоров вцепился в отвороты его пиджака и попытался сделать подножку – раз, другой, третий – всё как-то неудачно. Некоторое время они раскачивались и пританцовывали, внимательно глядя друг другу на ноги, – смешная парочка, – а потом малыш сбоку размашисто мазанул кулаком Фурману по губе. Сдержав ярость, Фурман крепко обхватил его и… возникла дикая патовая ситуация. Вокруг продолжалась обычная школьная суета: кто-то бежал по коридору, рядом болтали девчонки, из класса доносился грохот. А Фурман удерживал в вяжущем объятии маленького страшного мальчишку, который безнадежно тужился, брыкался и матерился: «А ну пусти, тварь! Убью!.. Сейчас получишь у меня!» – «Ты ведь меня уже ударил. Давай будем считать, что ты мне уже отомстил». – «Пусти руку, гад… Ты еще не знаешь, с кем связался!» – «Знаю-знаю… – печально отвечал Фурман. – Только я не собираюсь с тобой драться. Ты зря стараешься». Однако Седой извернулся и двинул ему коленкой между ног, лишь чуть-чуть не достав до цели. Фурману пришлось удвоить оборонительные усилия. Одновременно он продолжал с отчаянной настойчивостью объяснять своему чудовищному пленнику, что толкнул его не по своей воле и при этом сразу извинился, но если надо, готов извиниться еще столько раз, сколько потребуется, а драться с ним не будет, потому что для этого у него нет ни причины, ни желания. В ответ Седой с пеной на губах изрыгал какие-то фантастические ругательства, и Фурман говорил ему, как маленькому: вот это да, здорово, а еще что-нибудь такое же можешь придумать?..
Бедному Седому, привыкшему наводить страх одним своим появлением, конечно, уже до смерти надоела вся эта бесплодная возня и нелепые разговоры, особенно учитывая наличие зрителей (пусть и изображавших равнодушие), но он упорно отказывался дать обещание, что не будет драться, а без этой смешной клятвы Фурман боялся его отпустить. В ответ на бессильное детское обвинение в трусости Фурман сказал, что они оба прекрасно понимают, что честная драка между ними невозможна: «Ты сам-то послушай свои угрозы и то, что ты говоришь про своих друзей… Спасибо за приглашение, но у меня нет таких друзей, которые захотели бы драться с твоими. Я вообще в этом районе первый год живу. Кроме тебя, больше никого здесь не знаю…»
В нужные моменты мышцы Фурмана сами собой напрягались, гася яростные рывки схваченного им опасного собеседника, его речевой аппарат без задержки производил удачные реплики, восприятие было необычайно обострено: он ощущал близкий кисловатый запах табачного перегара, слабые струи холодного свежего воздуха из открытого в классе окна, отчетливо, до ниточки, видел плетение ткани на рукаве своего потертого серого школьного пиджака, слышал одновременно множество звуков с разных сторон, – но все это было лишь бутафорией, отвратительным спектаклем, и самое ужасное, что откуда-то сверху, из белых ватных облаков, за этим позорным действием наблюдали главные зрители фурмановской жизни: взволнованный Боря, растерянные бородатые старики Толстой и Достоевский и холодно насмешливый доктор Чехов… Это ведь они научили Фурмана вести себя так – и что теперь?!
Уже прозвенел звонок на урок, кто-то из ребят попытался по-свойски уговорить Седого успокоиться, но тот так зашипел, что доброжелатели в испуге отступили. Спасителем оказалась проходившая мимо завуч: мол, в чем дело, почему вы еще не в аудитории, чтобы через секунду здесь никого не было, а ты, Седов, смотри у меня… На прощанье Седой пообещал встретить Фурмана на выходе из школы.
Учительницы все еще не было, и знающие ребята с бодрыми улыбками сказали, что Седой вряд ли исполнит свои угрозы. Тем более что Фурман его не бил. Но на всякий случай можно ведь просто пораньше уйти с уроков…
Место Фурмана было за первой партой в ряду у окна. Посидев минутку, он ощутил во рту слабый привкус крови и почувствовал тяжесть в нижней губе – видимо, она слегка поранилась о зубы при ударе… Внезапно до него начал доходить весь кошмарный смысл случившегося (точнее, его неминуемые последствия), и он едва не завыл от отчаяния и одиночества. Заступаться за него никто не станет, а тех, кто будет поджидать его на выходе из школы, он легко мог себе представить. Картины одна страшнее другой замелькали перед ним. Спасаясь от подступающего мрака, он вырвал из середины тетрадки двойной листок и стал быстро писать своим разборчивым почерком:
Главные недостатки движения комсомольцев под рук-вом И. Смирнова
Стихийность движения, отсутствие какой бы то ни было определенной цели и планов.
Отсутствие четкого рук-ва со стороны партийных и комсомольских кругов.
Стремление рук-ва к массовому привлечению безыдейных и асоциальных лиц и групп к движению «протеста». Примером подобной полит. активности служит движение молодежи на Западе и в Лат. Америке.
Нет, все это было не то. Нужно говорить о главном – о причинах. Он перевернул лист и начал писать на внутренней стороне разворота:
Отсутствие классового сознания, рев. активности, незнание основ теории марксизма-ленинизма.
Частнособственническое, мелкобуржуазное, эгоистическое мировоззрение, воспитываемое в семье и школе.
Абсолютное невежество, бескультурье, незнание и непонимание норм коммунистической морали и вообще неразличение добра и зла.
Массовое пьянство, мелкое хулиганство.
Цинизм, разврат и опошление лучших чел. чувств.
Все это порождено несоответствием между реальной обстановкой формального отношения к пропагандируемым лозунгам и бездействием, даже против…
Он собирался написать «противодействием», но тут его соседка Надя заглянула в его листочек, сделала большие глаза, озабоченно покачала головой и сказала: «Сашка, ты в своем уме? Давай-ка лучше поиграем в “морской бой”». Фурману было все равно, лишь бы отвлечься, и он на соседней страничке начертил два игровых поля. Первую партию он довольно быстро проиграл, вторую выиграл, третью проиграл в упорной борьбе, а в четвертой победил с большим преимуществом. Наде уже наскучило сражаться, и она, взяв фурмановский листок, вывела снизу на последней странице крупными жирными буквами:
САШКА
А потом на пустом месте слева почему-то нарисовала большой темный крест.
Следующие два часа Фурман угрюмо прощался с жизнью. Ему было очень жалко себя, но он твердо решил, что убегать и прятаться от этой мелкой районной шпаны не будет. Главное, что он не сделал ничего плохого и ни перед кем не виноват. А сегодня они его найдут или завтра – какая разница?
Но ни перед школой, ни по дороге домой его никто не ждал, и он тщетно убеждал себя, что радоваться отсрочке глупо – Седой просто не успел оповестить своих.
До вечера Фурман кое-как продержался, а когда лег, жалкие рациональные преграды рухнули и страх начал крутить свое бесконечное кино. После множества унизительнейших эпизодов с применением разнообразных форм насилия сюжет застрял на одном чрезвычайно болезненном моменте: Седой бьет Фурмана коленом по яйцам. Когда это произошло в двадцатый раз подряд, сознание сдалось окончательно. Первобытное сновидческое тело героя вышло на тропу войны и занялось неотвратимым возмездием: найти и кастрировать, кастрировать гада! – откуда-то взявшимся ржавым серпом, складным ножом, палкой от забора, голыми руками…
Он промучился еще два дня, но ребята оказались правы: Седой со своей сворой так и не появился.
Надя, с которой Фурман на некоторых уроках сидел на одной парте, занимала в классе особое положение. В отличие от нескольких других пользовавшихся вниманием девушек, парни уважительно считали ее «своей в доску», а она относилась к ним с покровительственной заботой, иногда царственно приближая к себе кого-то одного. Во время зимней поездки на Валдай, уже на обратном пути, когда их три с лишним часа укачивало в кузове грузовика-вездехода на глухом бездорожье, именно Надя по-сестрински позволила сидевшим рядом замерзшим мальчишкам прижаться и безвольно прикорнуть у нее на плечах и коленях. Фурману тогда тоже посчастливилось согреваться ее теплом… Впрочем, она могла и резко выругаться, и треснуть того, кто вызвал ее мгновенное недовольство, – в подобных случаях «пострадавший», криво посмеиваясь и потирая больное место, предпочитал быстренько отбежать от нее подальше. Учеба Надю не занимала, а учителя почти никогда не вызывали ее к доске. На уроках она обычно играла с Фурманом в «крестики-нолики», «слова» и «морской бой». Однако пару раз у них случались серьезные разговоры по поводу каких-то происходивших в классе событий, и Фурмана поразило обнаружившееся у Нади абсолютное отсутствие лидерских амбиций. Она смотрела на мир со спокойной грубоватой трезвостью и очень четко знала свое место, хотя в том, что касалось лично ее, была по-взрослому свободна и независима.
