Джон Фанте - Спроси у пыли
— Однажды ты приедешь в Лонг-Бич, — сказала она. — Мне придется ждать долго, но ты приедешь.
Мы попрощались, она протянула мне руку, такую теплую, живую.
— До свидания, береги себя.
— До свидания, Вера.
Но после ее ухода долгожданного уединения не наступило, от ее специфического запаха не было спасения. Я лег на кровать, но даже Камилла, которую олицетворял шотландский берет на подушке, казалась мне такой далекой, и я никак не мог приблизиться к ней. Постепенно я стал ощущать растущее во мне возбуждение, а за ним еще и печаль; ведь ты мог бы поиметь ее, ты, придурок, ты мог бы сделать то, чего так хочешь, чего хотел от Камиллы, но ты опять ничего не сделал. Всю ночь образ Веры преследовал меня, коверкая и корежа мой сон. Я вскакивал, вдыхал оставленный ею аромат, ощупывал предметы, которых она касалась, в голове у меня вертелись строки стихов, которые она декламировала. Когда я уснул, не помню, но когда очнулся, было уже десять утра и я был разбит. С тревогой на сердце я обдумал все, что случилось. А ведь все могло быть по-другому, я бы мог все ей разъяснить, и она бы поняла меня. Вера, вот смотри, ситуация складывается так-то и так, дальше происходит то-то и то, и если бы ты смогла сделать так, а не эдак, то, возможно, в дальнейшем такое не повторилось бы, потому что, смотри, такой-то человек думает обо мне так-то, и это надо изменить, понимаешь, лучше умереть, но все же изменить неправильное представление о себе.
Так я просидел весь день в думах; я размышлял о знаменитых итальянцах, Казанове и Селинни, а потом перекинулся на Артуро Бандини, в результате стал колотить себя кулаками по голове.
Незаметно для себя, я стал мечтать о Лонг-Бич, да, сказал я сам себе, как минимум я должен посетить эти места, ну, не исключено, что загляну к Вере, и мы коснемся в разговоре ее проблемы. Я думал об отмершем месте на ее теле, о ее ране и пытался подыскать слова, прикидывал, как можно описать эту ситуацию, мне уже мерещились страницы рукописи. И тогда я сказал себе, что Вера, при всех ее пороках, способна совершить чудо, и после сотворения этого чуда преображенный Артуро Бандини предстанет перед миром и Камиллой Лопес, да, Бандини — взрывоопасный, как динамит, с глазами, извергающими неистовый огонь, явится перед Камиллой Лопес и гаркнет: слушай сюда, красотка, я слишком церемонился с тобой, но теперь я сыт по горло твоим бесстыдством, и ты весьма обяжешь меня, если быстренько разденешься. Вот такими причудливыми картинами ублажал я себя, лежа на кровати и пялясь в потолок, разворачивая одно полотно ярче другого.
Я сообщил мисс Харгрейвс, что отлучусь на денек или больше в Лонг-Бич по делам, и тронулся в путь. В кармане у меня лежал клочок бумаги с адресом Веры, и я сказал себе: Бандини, готовься к рискованному приключению, пропитайся духом мужественного завоевателя. На углу я встретил Хеллфрика, он истекал слюной, мечтая о мясе. Я одолжил ему немного денег, и старик ринулся в мясную лавку. Добравшись до станции, я сел в электричку до Лог-Бич.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
На почтовом ящике было ее полное имя — Вера Ривкен. Дом в нижнем Лонг-Бич, напротив «Чертова колеса» и «Американских горок». На первом этаже бильярдная, на верхних — несколько отдельных апартаментов. Безошибочно определил ее лестничную площадку — по запаху. Перила покороблены и перекошены, серая краска на стенах вздулась, пузыри с треском лопались, когда я тыкал в них пальцем.
Я постучался. Дверь открыла Вера.
— Так быстро? — удивилась она.
Обними ее, Бандини. Не гримасничай на ее поцелуй, отстранись деликатно, с улыбкой, скажи что-нибудь приятное.
— Прекрасно выглядишь!
Но ей не до разговоров, она льнет ко мне, как виноградная лоза, ее язык словно перепуганная змейка ищет мой рот. Ну, Бандини — великий итальянский любовник — ответь ей! Ох, страстная еврейская женщина, будь так добра, не спеши, давай возьмемся за дело чуть помедленнее!
Освободившись, я отхожу к окну, говорю что-то о море: «Великолепный вид». Но она не слушает, снимает с меня пальто, усаживает в кресло, снимает ботинки.
— Устраивайся поудобней, — говорит она и уходит.
А я остаюсь и, скрипя зубами, осматриваю комнату, комнату, каких миллион в Калифорнии — немного дерева, немного отделочного камня, мебель, паутина на потолке, по углам пыль, ее комната, как и любая другая в Лос-Анджелесе, Лонг-Бич, Сан-Диего, — немного штукатурки снаружи, немного изнутри, чтобы укрыться от солнца.
Она возилась в белой норе под названием кухня, гремя кастрюлями и позвякивая стаканами. А я сидел и удивлялся: ну, почему она для меня совсем не то, когда я один в своей комнате и когда мы вместе. Я поискал взглядом, что бы могло испускать этот приторный запах? Откуда-то он же должен исходить. Но ничего не обнаружил, ничего, кроме мягкой мебели с грязно-синей обивкой, стола с разбросанными на нем книгами и зеркала возле высокой кровати. Вера вышла из кухни со стаканом молока и протянула его мне.
— Вот — холодненькое.
Но молоко оказалось совсем не холодненьким, а скорее, почти горячим и, к тому же, подернулось желтоватой пенкой. Я отхлебнул и ощутил вкус ее губ и грубой пищи, которой она питалась, — вкус ржаного хлеба и сыра «камамбер».
— Здорово, — сказал я. — Очень вкусно.
Потом она сидела у меня на коленях и пожирала своими жадными глазами, такими огромными, что я мог бы затеряться в них навсегда. На ней была та же самая одежда, в которой я ее увидел впервые, и жилище ее было каким-то заброшенным, хотя другого у нее и быть не могло. Похоже, перед моим приходом Вера подпудрилась и подрумянилась, и теперь я видел отметины преклонного возраста под ее глазами, на щеках. «Странно, что я не заметил их в ту ночь», — сначала было удивился я, но потом вспомнил, что все же я видел эти морщины, да, даже сквозь пудру и румяна, но последующие два дня мечтаний и фантазий разгладили их. Но вот она у меня на коленях, и я понимаю, что не следовало мне сюда приходить.
Мы разговаривали, она и я. Она интересовалась моей работой, но это было напускное, ее не волновала моя работа. Я отвечал, но и ответы мои были фальшивкой, меня моя работа тоже не интересовала. Единственная вещь волновала нас, это то, зачем я явился к ней.
Но куда же подевались все слова, все те маленькие похотливые страстишки, которые я приволок с собой? Где все мои фантазии, где мое необузданное желание? И что случилось с моей храбростью, почему я сижу и хохочу как полоумный над совершенно несмешными вещами? Очнись, Бандини, отыщи свое вожделение, распали свою страсть, как это описывается в книгах. Подумай, двое людей в комнате: одна женщина, другой… Артуро Бандини — ни рыба ни мясо.
Еще одно затянувшееся молчание, ее голова уже на моих коленях, мои пальцы играют с ее темной шевелюрой, отсортировывая седые волосы. Проснись, Артуро! Что если бы Камилла Лопез увидела бы тебя сейчас, твоя настоящая любовь, твоя майяская принцесса с огромными черными глазами? О, черт бы тебя побрал, Бандини! Ты чудовище! Может быть, ты и создал «Собачка смеялась», но тебе никогда не осилить «Воспоминания Казановы». Ну! Чего ты расселся здесь? Мечтаешь об очередном шедевре? Ну ты и кретин, Бандини!
Вера подняла голову и увидела меня сидящим с закрытыми глазами, но она не знала моих мыслей. Хотя, возможно, она все поняла, потому что сказала:
— Ты устал. Тебе надо вздремнуть.
А потом разложила кровать и настояла на том, чтобы я лег. Сама легла рядом, положив голову на мою руку. Наверное, это было написано у меня на лице, потому что она спросила:
— Ты любишь кого-нибудь?
— Да. Я люблю девушку из Лос-Анджелеса.
— Я понимаю, — сказала она, прижимаясь ко мне.
— Навряд ли…
У меня было сильное желание рассказать ей о цели своего визита, слова так и вертелись на языке, они просто рвались наружу, но я осознавал, что никогда не отважусь на это. Мы лежали бок о бок и таращились в пустоту потолка. Я проигрывал варианты начала разговора: «Знаешь, я хочу что-то сказать тебе. Возможно, ты сможешь мне помочь». Но дальше этих двух фраз дело не шло. Нет, я ничего не скажу ей. Оставалось надеяться, что она сама как-то вытянет из меня признание. Но Вера продолжала спрашивать меня совсем не о том.
— Не надо об этом! — с нетерпением оборвал ее я. — Есть вещи, о которых я не могу говорить.
— Расскажи мне о своей возлюбленной, — попросила она.
Это было мне не по силам — быть с одной женщиной и с восхищением говорить о другой.
— Она красивая?
— Да.
— Она любит тебя?
— Нет.
Сердце мое подпрыгнуло и затрепыхалось почти под самым горлом, это потому, что Вера прижалась ко мне еще ближе, и я почувствовал, что она собирается задать главный вопрос. И я ждал, пока она поглаживала мой лоб.
— А почему она не любит тебя?
Вопрос был задан. Скажи я правду, и все прояснилось бы, но я соврал:
