Григорий Ряжский - Муж, жена и сатана
— Так это… — притянув руку к подбородку, пробормотал Алексей.
— Да… — согласился с его догадкой отец. — Николай Васильевич. И плоть его перед тобой. Череп Гоголя, гения русской словесности. Мой талисман. Отныне станет и твой. И будет он самый драгоценный экземпляр в твоей коллекции, сынок. Я ожидал этого дня, и я его дождался. Я желал передать его только в надежные и верные руки, и такие руки сыскались. И я счастлив безмерно, Алеша, что это руки моего сына, Бахрушина-младшего, будущего владетеля крупнейшего собрания русского театрального искусства. Кому как не тебе обладать им отныне и находиться подле него, величайшего изо всех великих словесников наших. И успехи семьи нашей, я сполна уверен, оттого так стоящи и так ладны, что есть у нас такой оберег. И все он зрит, и все обо всех ведает, обо всей жизни нашей, я это знаю наверное. И потому не даст никого из нас в оскорбление. — Приподняв веки, Александр Алексеевич мечтательно повел головой, словно рисуя приятную себе мысленную картину. — Я, сынок, дабы не слукавить, частенько сюда наведываюсь, один, конечно ж. И нет на свете души единой, какая б об этом ведала. Всего — ты и я. Даже матери твоей полслова не сказал об нем, — он кивнул на палисандровый ларец. — Знаешь, мыслить обожаю я подле него, представлять. Случается, приду сюда, прокрадусь к нему ближе и додумываю… Как, к примеру, глядел он на всех остальных людей, как волос свой от пробора на бок закидывал, размышляя, какие мы есть, все прочие, не сродственные ему. Как понюшку табаку в длинный нос свой закладывал, как насмешничал и над собою тоже, чему печалился, мысля об себе и об нас. И как, наверно, изображал в своей голове, в этой вот самой, в гениальной, — он снова указал глазами на череп, — какой из нас городничему его родственным сделается, а какой в трубу вылетит на черте верхом, иль кто бездыханные души торговать станет, уповая на лукавый случай. И кто он, к слову сказать, Акакий Акакиевич этот, из какой материи сработан, отчего маленький мир этот, что наглухо, не имея выхода, замкнулся вокруг него, так бездарен, так бессмыслен и так нелеп? Отчего жил он, подобно тому, как существуют прирученные черепахи, не противясь всякому злу и всяческому униженью?
Алексей, все еще с трудом веря в происходящее, продолжал, однако, неотрывно слушать, о чем говорил ему этот высокий пожилой мужчина с усами и в пенсне, держащий в подрагивающей руке подсвечник с догорающей свечой. Ему почудилось вдруг, что это не он, не Алексей Бахрушин, стоит сейчас в полутемном, заваленном ненужным скарбом подвале их семейного дома на Кожевниках, вглядываясь в коронованный серебряным венком череп с глазницами из темных дыр, будто пронзающих его насквозь невидными жгучими лучами. А стоит на его месте некто иной, чужой ему, непохожий на него человек его же лет и наружности, и просит, нет, настаивает, чтобы он, истинный Алексей, внял теперь отцовскому слову, внял и подчинился. Да только не отец был перед ним сейчас, не тот родной и добрый ему человек — это он с отчаянной обреченностью успел-таки осознать, — а неизвестно кто еще: незнакомый, чужой, властный.
Он вздрогнул и вернулся.
— А там что? — спросил он, указывая рукой на саквояж на полу.
— Там? — Александр Алексеевич махнул рукой, довольно равнодушно. — Там еще один череп, из той же могилы, безвестный. Можно сказать, случайный. Обретался по соседству, так и достался заодно с нашим. Ты его, Алексей, тоже для собранья своего сохрани, может, сгодится по какому случаю. Если, допускаю, Гамлета станешь представлять, к примеру, со всей его атрибутикой. Или же просто для антуражу. Главное не он, главное — вот! — Бахрушин с нескрываемой гордостью указал рукой в сторону палисандрового ларя. — Это есть твое главное наследство, а не капитал и даже не славная фамилия. Просто продолжай делать свое благое дело, Алеша, как ты его делаешь теперь, а дальше он всегда тебе посодействует, и в жизни, и в удаче. Так и запомни мои слова, сынок…
11
Лёвка убежал по своим оружейным делам сразу после того, как юный ботаник с дырявыми коленками, включивший Интернет, вежливо попрощался и покинул квартиру. Была суббота, и Адка вполне могла себе позволить неспешно насладиться в одиночестве неиспробованным качеством новой жизни. Для начала решила отправить письмо самой себе, чтобы убедиться, что почта в порядке, а заодно попытаться настроить голову на новое ремесло. Она написала себе «Привет, милая!», после чего переложила текст в «Отправку сообщений» и нажала «Доставить». Письмо ушло и тут же вернулось уже как полученное. Точнее, пришли два письма. Первым было ее собственное, второе — от неизвестного адресата. На месте имени стояло многоточие.
— Странное дело, — пробормотала Ада в полголоса, — я же никому не давала адреса. Спам, что ли?
Однако нажала на многоточие, и письмо открылось. В разделе «Тема» было обозначено «Участливому вниманию княгини Урусовой А.Ю.» Сам же текст послания, причем — удивительное дело — рукописного, был следующим:
«Глубокоуважаемая Аделина Юрьевна! Сударыня! Княгиня!
Заблаговременно приношу вам извиненья свои за ту оплошность, каковую вполне могу предположить, не угадывая верного к вам обращенья. Прошу вас, только не изумляйтесь и поверьте мне покамест просто на слово, — я недурно знаком с вами, а, справедливей говоря, я вас знаю, хотя и не имел чести и счастливой возможности быть представленным лично. Да и невозможно было бы такое в силу непреодолимых оснований. Однако ж я пишу и всемилостивейше умоляю прочесть мое к вам послание. Милая Ада! Голубушка! (Или же милей для вашего уха будет «Аданька», как называет вас благочестивая Прасковья?)
Я намеренно привожу здесь возможные вариации моего обращенья к вам с тем, чтоб лишний раз подчеркнуть великое почтенье, какое испытываю к вам. Искренне рассчитываю, что со временем определившись с наилучшим из обращений, вы поправите меня…»
— Прикольно! — прыснула Адка. — Что за хрень такая? А написано-то, написано как… Хоть своим тараканам на факультатив тащи, как пример эпистолы из прошлого века. Кто же это дуркует так, интересно? Лёвка, что ли, откуда-то от друзей? Интернетом хвастается? — Она продолжила читать, вернув глаза на экран.
«…И еще надеюсь, что впоследствии сумею отыскать нужные объясненья, чтоб не вызывать вашего неудовольствия…
Итак, вероятно, прежде всего, вы пожелаете узнать, кто я и отчего я вам пишу, верно?»
Не отрывая от экрана глаз, Адка мотнула головой, машинально подтверждая согласие, и продолжила чтение.
«…Я готов объяснить вам это, однако загодя нижайше прошу об одолженье, от которого будет зависеть вся моя дальнейшая судьба. Это мое письмо не есть спам, я заверяю вас. Также заверяю, что сие не розыгрыш супруга вашего, милейшего господина Льва Гуглицкого — прошу снова извинить меня, отчество его мне неизвестно — либо кого-то из друзей и близких вашему дому людей».
— Нет, ну точно Лёвка прикалывается! — засмеялась Аделина. — Больше некому! Только откуда же он текст этот взял? Кто же ему писал, интересно? Кроме меня, закрутить такое больше некому. Ну оч-чень любопытно. И славно-то как, славно…
«…И потому, умоляю, отнеситесь к нему с совершенной серьезностью. Я продолжаю — и ради того, чтобы вы смогли понять, отчего внимание мое теперь приковано именно к вам, а не к кому-то иному, хочу пояснить следующее. Все дело в чугунной ручке из калитки, состоящей частью старинной ограды особняка графа Александра Петровича Толстого и супруги его графини Анны Георгиевны, урожденной княжны Грузинской…»
— Совсем чокнулся, — Адка едва сдержала приступ безудержного смеха, — ну закрутил кино, и как гладко все у него, надо же, про ручку эту даже вспомнил помойную. Зря я разрешила ему привинтить ее, надо было выбросить тогда же, как притащил с помойки. Хотя он пьяный был, кажется, ну да, после дня рождения дело было…
«…Вероятно, вы потребуете ответа, отчего я упоминаю столь несущественную часть вашего домашнего обихода, как дверная ручка, присоединенная нынче к двери вашей супружеской спальни? Отвечу сразу, испросив, однако, вашего терпенья. Так вышло, что в плачевном нынешнем моем положении я могу уповать лишь на вас и на супруга вашего, господина Гуглицкого. Проведя последние годы своей жизни в доме графа и графини Толстых, ни единый раз и не дважды, а, наверно, тысячу раз выходя и возвращаясь обратно в дом милых друзей моих, брался я за ту самую ручку при оградной калитке, о чем и догадался прозорливый супруг ваш, притянув тем самым душу мою к себе и к вашему общему с ним дому. Я решил проникнуть в ваше жилище, сударыня, с тем, чтобы ознакомиться с остальными его обитателями, на которых возлагал некоторые упования, о коих напишу вам позже. Меня, однако, остановил угрожающий выкрик, повергший меня в тревожное недоумение. Резкие восклицания, троекратные, кажется мне теперь, в мой адрес, бесстыдные и оскорбительные по сути своей и затрагивающие честь мою и добродетель, не позволили мне в тот момент поступить в согласии с прежним намереньем, отчего пришлось отложить сие до другого раза.
