Мортен Рамсланд - Собачья голова
— Мой сын в таком виде разгуливать не будет! — кряхтел он, возясь с застежками корсета, но по непонятной причине Бьорк на сей раз твердо стояла на своем.
— Это по предписанию Понтоппидана, всего несколько месяцев, — кричала она, пока Аскиль дергал ремни и лямки, чтобы освободить сына от лечебного орудия пытки.
— Да мне наплевать, — заявил Аскиль, отстегивая первый ремень и затем еще один, но Бьорк была непоколебима. Она бросилась между отцом и сыном, так что малыш Ушастый чуть не упал.
— Иначе я уеду домой к маме! — прокричала она.
На мгновение воцарилась тишина. Ушастый с испугом посмотрел на мать.
— Мама, мама, хочу домой к маме, — язвительно поддразнивал Аскиль голосом избалованного ребенка.
— Я не шучу, Аскиль, я уеду! — продолжала Бьорк, вцепившись в мужа.
— Сумасшедший дом какой-то! — завопил Аскиль, у которого и без того забот хватало: за его спиной вечно ворчали, вечно ему предъявляли глупые претензии, а как раз сегодня ему намекнули, что неплохо было бы переделать кое-какие из фантастических чертежей — те, в которых отчетливо просматривалось влияние кубизма.
Аскиль удалился в гостиную, и тут до Ушастого, оставшегося на кухне наедине со своей глупой, глупой мамой, дошло, что его предали. В последующие дни на улице можно было услышать разные уморительные выкрики:
— Эй! Вы не видели Ушастого? Он в кольчуге?
— Привет, Думбо! Чего это ты так вырядился, сегодня не Масленица!
Обработка ушей, конечно же, не прекратилась. С той лишь разницей, что не оставалось никаких шансов для самообороны, поскольку корсет старика-врача не давал Ушастому возможности свободно двигаться, и Бьорк благополучно продолжала выгребать грязь и останки улиток из ушей своего сына. Когда месяц спустя она пришла к Понтоппидану, чтобы посетовать на отсутствие результатов, врач, казавшийся постаревшим лет на десять, посмотрел на нее отсутствующим взглядом.
— Ну что, — спросил он, — опять бородавки на ногах?
— Бородавки на ногах? — пробормотала Бьорк, с удивлением уставившись на врача. — Нет, уши, вам придется снова осмотреть их.
Но врач не видел в этом никакой необходимости.
— Давайте посмотрим, сколько все это будет продолжаться. Всему когда-нибудь приходит конец, дорогая моя. В один прекрасный день просыпаешься — и, оказывается, все прошло, — произнес он рассеянно.
Слегка растерянная, но, несмотря ни на что, как и прежде успокоенная созерцанием коричневого врачебного саквояжа, никогда не терявшего для моей бабушки чудодейственной притягательной силы, Бьорк взяла сына за руку и повела его домой.
— Ты слышал, что сказал доктор? — спросила она. — В один прекрасный день все будет хорошо.
Аскиль по-прежнему был не в восторге от корсета Понтоппидана, но в то время — как это неоднократно и позднее бывало в его жизни — ему и так было о чем подумать. Поскольку места, где ему лучше думалось, находились обычно в пивных, домашние видели его не очень часто, а после того, как Бьорк пригрозила Аскилю, что вернется в Берген, общались они лишь тогда, когда этого невозможно было избежать. Тогда же у них сложился обычай, которого они будут придерживаться всю оставшуюся жизнь. В шесть часов вечера Бьорк ужинала на кухне вместе с Ушастым. Потом остатки еды подогревались, кастрюли заворачивались в старые газеты, и вся эта замечательная конструкция укладывалась под одеяла в спальне, чтобы еда не остыла до девятичасового ужина Аскиля. Спальня, бывшая прежде прибежищем их бессловесной тьмы, превратилась теперь в место хранения рыбных фрикаделек, вареной сайды и тушеной капусты. Тяжелый запах еды впитывался в одеяла, и во мне до сих пор живы детские воспоминания о том, как пахло в их темной и душной спальне в доме на Тунёвай. Характерные черты лица Аскиля: горькая складка у рта, отсутствующий взгляд темных глаз, создающие впечатление какой-то озлобленности, — тоже возникли в то время. Сопровождавший Аскиля неуловимый запах алкоголя и скипидарных паров в начале пятидесятых стал проявляться на лице моего уже не слишком молодого деда.
Проблемы в жизни Аскиля громоздились одна на другую, но вот однажды вечером он прочитал объявление в газете. Или все было иначе? Может быть, он прочитал объявление уже после того, как в ярости промчался за своим начальником через половину цехов завода, размахивая палкой и обещая устроить ему взбучку. Полчаса спустя смертельно бледный начальник явился в бухгалтерию, чтобы вычеркнуть этого самого Аскиля Эрикссона из списков сотрудников — причем немедленно! Психованный ублюдок! На следующее утро двое полицейских постучали в дверь дома Аскиля и официально известили его о том, что ему категорически запрещается появляться на заводе. Бьорк испуганно взирала на представителей правопорядка, и вот тут — до или после их появления — Аскиль склоняется над газетой, читает краткое объявление, из которого воспринимает в первую очередь название города — Ставангер.
Никто в семье не протестовал, когда он однажды вечером объявил, что с Кристиансанном, этой вонючей дырой, покончено и что теперь они отправятся в благословенный Ставангер, где будут жить как графы и бароны. Бьорк подумала: «Ставангер? Что ж, направление правильное — полпути до Бергена!» И стала ждать того дня, когда в последний раз захлопнет дверь дома, населенного чудищами сына и привидениями мужа.
Родственники отнеслись к идее Аскиля более скептически.
— Да бросьте вы, возвращайтесь уж в Берген, может, он снова устроится на старую работу? — говорила Лине по телефону.
А в доме уже росли горы коробок, мешков и всякого барахла.
— Эй, Ушастый! — кричали с улицы. — Что случилось? Куда вы собрались?
Ушастый отвечал: «Подальше отсюда», — и бежал в дом, чтобы зарыться в груду картонных коробок, неожиданно открывая для себя немало интересного и прежде неизвестного: нижнее белье, старые письма, среди которых и письма от некоего доктора Тура, выцветшие фотографии. Ему удалось изрисовать коробки маленькими монстриками в таком ужасающем количестве, что это сбивало с толку грузчиков, и сам переезд превратился в настоящий хаос. Конечно же, переезд осложнился и оттого, что Бьорк была на последних месяцах беременности. И вряд ли успеху предприятия способствовал тот факт, что Аскиль в эти дни находился в чрезвычайно приподнятом настроении, угощал грузчиков самогоном, играл с ними в покер до середины ночи, а под утро решил приобщить вдрызг пьяных рабочих к джазовой музыке.
А какое зрелище открылось новым соседям и играющим на улице детям, когда семейство прибыло на Хаунебаккен в Ставангере! На станции Аскилю приглянулась старая кляча, которая, пожевывая кусок картона, стояла по другую сторону перрона. Несмотря на протесты грузчиков и робкие попытки Бьорк образумить мужа, Аскиль настоял на том, что именно эта кляча должна тащить весь их скарб до самого Хаунебаккена.
Позади на угрожающе покачивающихся пожитках лежали трое вдребезги пьяных грузчиков, которые в пути благополучно уснули и теперь громко храпели. Впереди сидел темноволосый человек: в одной руке у него была палка, в другой — вожжи, а на его левом плече сидел попугай, который поочередно выкрикивал две фразы: «Черт побери!» и «Кто там?». Рядом с ним сидела женщина на сносях, всю ночь не сомкнувшая глаз. А на самом верху, довершая эту картину, — чудной паренек с гигантскими ушами, облаченный в странную кольчугу, не дававшую ему поднимать руки…
Соседи собрались у дверей своих домов, дети бежали за телегой, кое-кто из них испытал сильное разочарование, сообразив, что это, к сожалению, вовсе не цирк приехал в город, другие же пришли в полный восторг, потому что явное сходство с цирком отрицать было невозможно.
Но Ставангер не оказался благословенным городом, и принимали их не как графов и баронов. Да, конечно, соседские дети, казалось, горели желанием поучаствовать в разгрузке вещей, что было крайне необходимо, поскольку пьяных грузчиков невозможно было растолкать, но взрослые не двигались с места, и когда один свободомыслящий сосед из дома напротив все-таки решил перейти через улицу, чтобы поздороваться с новоселами, то мгновенно вернулся назад: «А еще утверждает, что инженер, а сам такое говорит! Как какой-нибудь портовый грузчик…»
Соседских детей подобное нисколько не волновало. Они с готовностью взялись за коробки и шкафы, и через некоторое время старые письма доктора Тура уже валялись на дорожке, ведущей к дому, картины были кое-где разодраны, фарфоровая посуда звенела. Детей особенно заинтересовал Ушастый. «Что это с ним такое? — поинтересовались они у Бьорк. — Он что, паралитик, что ли, раз носит такую штуку?» Бьорк терпеливо объясняла любопытным мальчишкам, что ее сынишка имеет обыкновение засовывать в уши всякую всячину. Корсет — это не кольчуга, а изобретение одного талантливого врача, — и в последующие дни с улицы доносились крики ребятишек:
