Олег Павлов - Дневник больничного охранника
Мое самое чудесное воспоминание — психушка. Вроде бы тюрьма. Там не лечили — там усмиряли. Кололи периодически аминазин. Когда доза большая, несколько дней ты — животное. Говорить даже не можешь, только мычишь. Так наказывали — а наказанный обычно даже не понимал, за что. Просто что-то не понравилось в твоем поведении. Понять не могу, почему так хорошо было среди этих людей. Мы в одной палате… Убийца, стройбатовец: его мордовал офицер, а он схватил монтировку — и проломил командирскую голову. Он знал, что у него неделя от силы: потом признают вменяемым — и суд, зона. Неделя свободы, свободной жизни — и это тут, где уже-то кругом решетки. Огромный чеченец… Старший сержант, он покалечил половину своего взвода, перебил голыми руками за что-то. И вот сидел на койке, скрестив ноги, будто бы на престоле, умиротворенный, как эта поза. Чудовищно сильный человек, которому сила его и внушала такой покой. Но даже не пытался ее кому-то показать — ждал тоже суда, дисбата. При этом он нежно любил дохляка-первогодку — единственного среди нас, кто притворялся душевнобольным и только по ночам, отыграв свою роль, возвращал себе себя самого. И все мы его жалели, потому что он единственный мучился. Врачи знали, что он симулирует помешательство. Он уже резал себе вены, так хотел спастись, — но ему надо было доказать, что он душевнобольной — а ему не верили, он и сам в это, конечно, не верил.
Я не понимал ясно, почему оказался в этом месте. Я ходил в караулы, мне каждый день выдавали оружие: рота охраняла исправительно-трудовую колонию. Но у меня нашли блокнот — а в нем рисунки, стишки. Там было что-то про смерть и многое, очень странное: о чем я думал лет с четырнадцати, начитавшись книжек. Меня посчитали не больным, наверное, — опасным. Доставили в полковой лазарет — и еще долго там держали, потому что из роты не приходила комсомольская характеристика, без которой почему-то не могли отправить даже на психиатрический осмотр. Без курева и без копейки денег — мертвая душа — я перелезал через забор и попрошайничал у гражданских за пределами воинской части. Мне до смерти хотелось курить, только и всего. В таком виде, за этим занятием и попался на глаза командиру полка. Он побежал за мной — а я от него. Мы бегали по Караганде. Наконец, он меня догнал, поймал, приволок за шиворот в часть — и когда выяснилось, куда я жду отправки, батяня заорал благим матом: «Увозите — и чтобы я этого мудака больше в полку не видел!»
В психушке мне вернули блокнот. Со мной беседовали о его содержании. Но я искренне не понимал, почему мне, человеку, нельзя думать о смерти… Меня спрашивал доверительно врач: так вы думаете о смерти? Да, конечно, отвечал я очень охотно. То есть вы все время думаете о смерти? Ну, что она есть, отвечал я как бы приблизительно, потому что чувствовал себя именно в этот момент слабым умом. Вы думаете о своей смерти? Я честно отвечал: ну и о ней, конечно. Так вы хотите покончить с собой? Но я отвечал: никак нет! Решив, что это может быть доказательством моей невиновности, почитал стихи Есенина, Маяковского… О том же. На физиономии врача изобразилось пугливое недоумение. Ну да, идиот. Ведь я же декламировал стихотворения самоубийц. Но я действительно не собирался никаким способом себя убивать. Честное слово. Я был живучий, обо мне не всё знали… Не знали, например, что я еще из роты тайно послал письмишко в газету «Дзержинец», подшивка которой всегда лежала на почетном месте в ротной библиотеке, — с лирическим рассказом о себе и подходящими, как подумал, стишатами про воинские будни, которые сочинились по такому случаю чуть ли не за несколько минут, с главной просьбой: забрать меня в газету. В общем, хотелось мне тихо смыться и служить хотя бы где-то в городе, а не в степи. Почему-то мне казалось это хорошим планом — и я верил в него. Так вот, мое письмо дошло — и в редакции газеты «Дзержинец» опубликовали в это же время мои бравые стишата. Майор, который попал из газеты в наш полк по заданию редакции, спросил заодно и обо мне… Ему доложили, где я нахожусь, но это его нисколько не смутило: он нашел меня, передав газету с публикацией — и задание редакции писать еще. Мне выдали с его разрешения ручку, бумагу. Я был счастлив. И вот я писал — там — посвятив себя, в общем, только этому занятию, воображая, что сочиняю одну за одной свои охранные грамоты. Так на страницах газеты «Дзержинец» появился мой очерк «На стрельбище» и новая подборка стихов «Мы чекисты, мы стоим на страже…». Когда я читал это в палате — в ней воцарялась онемевшая от уважения и гордости за меня тишина: Родина, мы все твои сыны, знай, что до последней капли крови будем делу твоему верны — Партии и Ленинскому строю! Номера со своими публикациями я получил — но в Москве, обнаружив в почтовом ящике казенный армейский конверт с особым посланием внутри, озаглавленном размашисто: «Тебе, военкор!». Меня уже вполне заслуженно, наверное, комиссовали с диагнозом, в котором теперь помню только одно слово: «психоз». А в послании, доставленном в Москву из далекого Туркестанского военного округа, сообщалось, что редакция благодарит меня за творческий труд и предлагает осмыслить новую тему: проблему неуставных отношений в моем отдельно взятом армейском подразделении.
Верхом милосердия — когда заключенных выводили под конвоем на работы, когда оказывались как бы на воле — было что-то им позволить. Развести костерок — и почифирить. Купить для них в ларьке конфет. Дать перекурить, когда передавали по кругу сигаретку свободными руками, — и не наставлять в упор автомат. И что они тоже люди — это заставляли понимать солдат даже офицеры… Кем и где ты сам окажешься, парень?
Почему я решил опубликовать дневник, и что он значит для меня спустя четырнадцать лет? Когда-то думал, что это мои «Записки из мертвого дома». Но написал всего один рассказ, несколько очерков и опубликовал небольшой отрывок уже в конце девяностых собственно из дневника. Я хотел быть честным. Со временем понимаешь, что точность — это и есть честность. Сама жизнь точна в мельчайших деталях, стало быть, если что-то не обладает ее же точностью, оно безжизненно, фальшиво. Так что я не мог бы написать ничего точнее, сделав его просто сырьем. Другое — это что дневник указывал на реальных людей и реальные события. Я не задумывался, что от моих слов зависит чья-то жизнь, но получалось так — и даже по факту публикации рассказа «Конец века» Московской прокуратурой было открыто уголовное дело, которое закрыли, когда получили расписку, что опубликованное является моим художественным вымыслом.
Я убежден, что литература нужна как правда. Опубликованное я действительно понимал как свидетельство — но о том, что виделось мне общей жизнью, народной, и о времени. Правда фактов за сроком давности лишается своего смысла. Но если лишь человек может быть источником правды, то, передав его состояние в конкретных обстоятельствах, мы и узнаем настоящую, подлинную правду.
Для этого — и только для этого — писатель обязан быть реалистом. Но можно сколько угодно болтать о реальностях и каких-то реализмах — ничего не увидев и не пережив. То есть я хочу сказать, что реальность дает себя почувствовать и понять не во всех обстоятельствах. Есть лишь точки соприкосновения с ней, и все эти точки — болевые.
Я не считаю свою биографию богатой яркими событиями. Впервые так открыто пишу о самом себе. Кое-как окончил среднюю школу, кое-как отслужил в армии — в общем, не служил, а валялся по госпиталям. Поступил со второй попытки в институт. Литературный. В этом сочетании букв представлялся тогда красивый корабль под парусами. Это было самое счастливое время. В институте я встретил и свою жену Лилю. Я отучился на заочном в семинаре прозы Николая Семеновича Евдокимова. Он — один из моих учителей, а в литературе — единственный. Молодые несут в себе естественное бескультурье, пока не наследуют то, что передается стариками: знание, понимание, опыт. Евдокимов был для всех нас таким стариком — но из ребят, с которыми я учился, не все живы. И в школе, с кем учился: каждый год звонили и говорили, что кто-то умер. У меня было четверо близких друзей — двоих уже тоже нет в живых. В девяностых я только хоронил. Поэтому время для меня в какой-то момент все-таки остановилось — а то, которое продолжалось, стало пустым, чужим.
Моей дипломной институтской работой и литературным дебютом стала повесть «Казенная сказка», опубликованная в 1994 году в «Новом мире». Но, получив гонорар, я вышел из редакции, потрясенно не понимая, как могу дальше жить: оказалось, я не умею делать хоть что-то, чем можно заработать на жизнь… Однажды возвращался домой и увидел, как во сне: на тротуаре валяется труп бездомного — а люди его обходят. Когда-то мы читали о нищих только в книжках, — но таких картин нельзя было вычитать даже в достоевских кошмарах. Мой город, моя улица, — и этот сон.
Но проснуться было уже невозможно — это сменилась эпоха.
