Доминик Смит - Прекрасное разнообразие
— И что, все это хорошо описано в научной литературе? — спросил отец.
— Да, хотя наши знания в этой области ограниченны. Но описано несколько широко известных случаев. Синестезией обладали Набоков, композитор Скрябин. Возможно, что она была и у Кандинского, и его картины — попытка выразить синестетический опыт.
Мама положила ногу на ногу и расправила плиссированную юбку.
— А как это все происходит в случае Натана? — спросила она.
— Слова и звуки создают своего рода последовательность кадров в его сознании. Они настолько выразительны, что он не может их забыть. Мы не смогли определить пределы возможностей его памяти.
— Я не помню слов, у которых нет цвета и вкуса, — вмешался я.
— Твой мозг забывает, что слова — это всего лишь символы, — сказал отец.
— Существует классическая книга, описывающая подобный случай. Она называется «Ум мнемониста».[36] В ней описывается, как некто Ш., обладавший синестезией, развил в себе необыкновенные способности к запоминанию.
— Странно все это, — сказал Уит.
— По статистике примерно один американец из двадцати пяти тысяч оказывается синестетиком, хотя большинство из этих людей даже не знают такого слова. Они обычно показывают очень высокий результат в тесте Векслера, потому что у них хорошо развиты сенсорные ассоциации со словами и цифрами. Можно сказать, в сознании Натана происходит нечто подобное процессам в мозге человека, принявшего психоделические препараты, когда он слышит звуки или пытается читать. ЛСД и сенсорная депривация тоже могут порождать синестетические эффекты.
Отец черкнул что-то в свою записную книжку.
— А скоро Натана выпишут? — спросила мама.
— Это решает лечащий врач, однако я, со своей стороны, никаких возражений против выписки не имею. Натан вернулся к норме, хотя и к иной, чем прежде.
Слово «норма» пронеслось через весь кабинет. Это было что-то вроде молнии ртутного цвета. Вкуса оно не имело.
17
Холода в том году наступили рано. Окна в больнице покрылись морозными узорами, вид за ними казался мутным, неясным. Яркие цвета остались только в словах, проносившихся в моей голове. Эти слова, набранные шрифтом без засечек, геральдическими символами выделялись на бесцветном небе. Мои успехи в запоминании продолжались: я заучивал учебники по механике, старые журналы, фрагменты из Библии, таблицы с биржевыми сводками. В моем даре открылись новые стороны. Когда родители привозили меня в ресторан, находившийся где-нибудь неподалеку от больницы, я читал меню — и это мешало потом спокойно есть. Если, например, меню было написано неразборчивым почерком или плохо отпечатано, я не мог избавиться от чувства, что эту еду есть нельзя. Если официантка произносила слово «мороженое» в нос или проборматывала его без всякого выражения, то мороженое было лучше не заказывать — в моем воображении оно превращалось в горку пепла. Если я ел во время чтения, то вкус пищи мешал восприятию слов, уничтожая их смысл. Однажды мы сидели с Уитом и отцом в ресторане, и я спросил:
— А вы знаете, почему в ресторанах играет музыка?
— Ну, почему? — заулыбался Уит, предвкушая шутку.
— А потому что она меняет вкус. Вот вода в этих стаканах становится соленой.
Я поднял стакан аквамаринового цвета. Уит перестал жевать. Отец отпил из своего стакана, посмаковал воду, потом проглотил и сказал:
— Значит, твой мозг иначе воспринимает реальность. Для тебя музыка изменяет вкус вещей. Это удивительно! — Он улыбнулся своим собственным мыслям и повторил: — Удивительно… Послушал Телониуса Монка — и поменял вкус воды!
За несколько дней до того, как меня выписали из больницы, отец и Уит предприняли необычную поездку. Обзванивая исследовательские центры и психологические факультеты разных университетов, они вышли на психолога из университета штата Айова, известного своими работами как раз в области теории памяти. Этот ученый — звали его доктор Терренс Гиллман — занимался также и синестезией. Кроме того, он руководил неким учреждением, которое называлось Институт Брук-Миллза по развитию таланта и находилось в часе езды от Айова-Сити. Отец и Уит посетили этот институт и привезли оттуда рекламный буклет. На первой странице было написано: «Задача института — оказывать поддержку людям с особыми психологическими и интеллектуальными способностями в целях как научного исследования, так и помощи в оптимальном применении этих способностей». Ниже красовалась буколическая картинка: сельский пейзаж в штате Айова, старинный викторианский дом, мальчик, девочка и пожилой человек, расположившиеся на солнечной лужайке. Мальчик, примерно моего возраста, читал книгу, а старик и девочка, по-видимому, увлеклись спором. Я пролистал буклет и остановился на фотографии: сотня куриных яиц и в середине — одно-единственное голубое яйцо. Под картинкой было написано, что один человек из десяти тысяч оказывается носителем выдающегося интеллекта, а один из ста тысяч имеет особый дар, который наука не может полностью объяснить. Эти последние и были целевой группой института. Ученых интересовали любые таланты: вундеркинды, феноменально талантливые артисты, изобретатели, а также люди, обладающие экстрасенсорными психическими способностями. Кредо института состояло в том, что таких людей надо изучать и пестовать на благо общества. Исследовать их приезжали ученые со всего света, по большей части педагоги-методисты и нейропсихологи.
Родители и Уит стояли у моей больничной кровати.
— В общем, сам видишь: там всерьез занимаются мозгами, — сказал Уит.
Отец поддержал его:
— Нам там рассказывали о гениальном механике, который может делать модели зданий по фотографии, и о братьях-близнецах — они предложили новую формулу для процесса горения спирта. Еще там есть девочка, которая может поставить диагноз, просто поговорив с пациентом по телефону.
Мама, судя по выражению ее лица, отнеслась к затее настороженно.
— Им там все равно, насколько человек ненормальный, — продолжил Уит. — Если что-то в нем есть, значит, будут изучать. Вот помню, был у нас один псих на базе ВВС, мы его звали «ужевю»…
Отец прервал его:
— Главное, что они там занимаются серьезной наукой и думают об образовании. Решают сразу две задачи: как мозг создает наши умения и навыки и как поставить таланты на службу обществу. Мы поговорили о тебе с доктором Гиллманом, он очень заинтересовался и хотел бы, чтобы ты пожил некоторое время в институте. У него уже было несколько пациентов, у которых в результате травмы головы развилась синестезия. А у одного мальчика то же произошло после энцефалита.
— Ну и мы ответили: почему бы нет? — добавил Уит. — Давай попробуем!
Он снял бейсболку и пригладил свои рыжие волосы.
— А как быть со школой? — спросила мама. — Ему же последний год остался.
Она, конечно, хотела бы, чтобы я вернулся в Висконсин. Там она заботилась бы обо мне как об инвалиде, и в доме все время стоял бы запах супа.
— У них там учат, как в обычной школе, — заверил ее отец. — Есть и учителя, и воспитатели — как в любом интернате.
— А что, если я не захочу? — спросил я.
Мама подошла ближе и взяла меня за руку.
— Тогда поедем домой, — сказала она. — Ты их не слушай. Уиту и твоему отцу на самом деле хотелось бы самим попасть в этот интернат.
— Это точно, — признался Уит. — Я вообще люблю Айову. Прерии… Романтичное место… Мне там всегда хочется встать пораньше и съесть завтрак побольше.
— Интересно, почему это так происходит? — заметил отец.
— А телевизор у них там есть? — спросил я.
Уит и отец переглянулись, пытаясь вспомнить, видели ли они там телевизор.
— Ну, в любом случае это легко устроить, — ответил отец. — Особенно для тебя.
— Ладно, я согласен, — сказал я. — Но только при условии, что там будет цветной телевизор.
Отец кивнул с довольным видом. Он только что потерял своего отца и чуть не потерял сына, но зато у него появился шанс стать родителем гения. Наверное, в этот момент он был ближе всего к вере в Бога. В этой палате, где в окна струился зимний свет, а стены были окрашены в синий цвет надежды, он сидел, положив руки на колени, и мечтал о том, как я выдам подряд тысячу слов и определений из словаря Вебстера.
18
Институт Брук-Миллза по развитию таланта занимал помещение старой фермы, на которой когда-то выращивали кукурузу и сою. Ферма располагалась в самой сердцевине долин штата Айова, в пяти милях от Сэлби, небольшого городка с колледжем, аптекой и публичной библиотекой. На ферме было два здания. Старое — простая, окрашенная в зеленый цвет деревянная коробка на бетонном основании — оказалось на задворках нового и использовалось теперь в качестве мастерской. А главное здание представляло собой большой дом в викторианском стиле. Бывший владелец фермы построил его после того, как разбогател, сдавая подсобные помещения железнодорожным компаниям. Высокие окна закрывались ставнями, крыша была покрыта черепицей. В доме имелся внутренний двор для прогулок, а над западным крылом возвышалась остроконечная башенка, которая придавала дому какой-то возвышенный вид: словно старый фермер, превратившись в богатого домовладельца, пожелал вознестись как можно выше над землей. Дом и участок достались институту, когда умерла юная дочь бывшего фермера, девушка с недюжинным музыкальным талантом. После этого хозяин решил переехать из Айовы во Флориду, а дом подарил институту.
