Евгений Кутузов - Во сне и наяву, или Игра в бирюльки
Анна Францевна взяла чашку с водой и поднесла к губам Евгении Сергеевны. Она жадно схватила чашку обеими руками и стала пить. Зубы ее громко стучали, а вода лилась по подбородку.
— Что с вами, милая?.. — Анна Францевна склонилась над ней и легонько похлопала ее по щекам. Евгения Сергеевна никак не реагировала. — Очнитесь же, ну!.. Что-то вы распускаетесь, так нельзя. Нельзя так, надо держать себя в руках. Вы же сильная, мужественная женщина. — Она снова похлопала Евгению Сергеевну по щекам и сказала Андрею: — Сбегай ко мне, там в бюро… Нет, лучше я сама, тебе все равно не найти. А ты не бойся, ничего страшного.
Она вернулась с пузырьком нашатыря и клочком ваты. Обильно смочила вату и сначала натерла Евгении Сергеевне виски, а потом дала понюхать.
Евгения Сергеевна глубоко вздохнула, вздрогнула и стала трясти головой.
— Вот и хорошо, — сказала Анна Францевна. — Еще немножко подышите — и все пройдет. Дай-ка ей, дитя, воды.
Андрей протянул чашку. Но Евгения Сергеевна отвела ее рукой. Плечи ее опустились. Она повела глазами по сторонам и спросила:
— Ты где, сынок?
— Я здесь, мама.
— Мне, кажется, было дурно?..
— Уже все в порядке, — сказала Анна Францевна, присаживаясь с нею рядом.
— А это вы…
— Да-да, это я.
— Вот как оно получается, — проговорила Евгения Сергеевна. — Вы здесь, а я опять… Простите ли вы меня когда-нибудь?..
— Да я на вас и не сердилась никогда, выбросьте из головы.
— Но вы не знаете…
— Знаю, милая. И это знаю.
— Что вы знаете? — встрепенулась Евгения Сергеевна.
— Что вы забиваете себе голову всякими глупостями.
— Откуда вы это знаете?
— Милая вы моя! — улыбнулась Анна Францевна, приобнимая Евгению Сергеевну за плечи. — Я прожила вдвое больше вашего и тоже прошла через это. Мне тоже казалось, что никому нельзя доверять, что меня окружают враги, недоброжелатели, что за мной постоянно следят. А потом я сказала себе, что все это глупости, наваждение. Поверьте, люди лучше, чем мы иногда о них думаем. В сущности, никто никому не желает зла…
— Но оно есть.
— Чаще мы сами творим зло, выдумываем его, не находя объяснений происходящему. Мы списываем на зло, якобы идущее от окружающих, свои неприятности и несчастья. Это так просто, милая. Только нужно понять.
— Вас послушаешь — и легче на душе делается, — проговорила Евгения Сергеевна, покачав головой. — А начнешь сама думать…
— Бывает. Может, валерьянки накапать?
— Нет, мне уже хорошо. Слабость только…
— Это пройдет. Вам сейчас необходимо уснуть.
— Да, я хочу спать. Вы меня извините, я прилягу, пожалуй. — И она легла на бок, подложив руку под щеку и подтянув к животу колени. Глаза ее тотчас закрылись, дыхание сделалось глубоким и ровным. Она уснула мгновенно.
Анна Францевна посидела возле нее еще несколько минут, потом осторожно встала и спросила Андрея:
— У вас есть лишнее одеяло? Нужно накрыть маму, чтобы она не замерзла.
— Я дам мое.
— Твое не надо, тебе тоже надо будет укрыться.
— Тогда можно из-под нее вытащить.
— Ни в коем случае! Ее нельзя тревожить. Сходи-ка принеси от меня плед.
— А что это такое? — спросил Андрей.
— Лежит на кресле, — улыбнулась Анна Францевна. — Клетчатый такой.
— А! — сказал он. — Знаю.
Он принес плед. Анна Францевна укутала Евгению Сергеевну.
— Ну вот, теперь мама будет спать до самого утра. Ей во сколько нужно вставать?
— В шесть часов.
— Сейчас десять, выспится. И ты ложись.
— А если ночью…
— Нет, нет, ничего не случится, уже все в порядке. Просто она чем-то сильно расстроена. К вам никто не приходил?
— Никто.
— Что же тогда произошло?..
Андрей насупился и опустил глаза.
— Ты, кажется, что-то натворил? — спросила Анна Францевна.
— Я подрался…
— Это плохо, но это еще не причина.
— Я ходил встречать папу, — сказал Андрей, — а в сквере ко мне пристали мальчишки… Мама ругалась, что я хожу в сквер, она говорит, что там собираются бандиты, а я еще сказал, что катаюсь на «колбасе»…
— А ты катаешься?
— Один разок прокатился всего.
— Ты не дерзил маме?..
— Ну так, немножко…
— Плохо, мой мальчик. Очень плохо. Дерзить нельзя ни много, ни немножко. Совсем нельзя. А маму ты должен беречь, ведь ты мужчина. Давай договоримся с тобой: либо ты будешь вести себя только на «отлично» и не будешь дерзить маме, либо мы перестанем с тобой дружить. И в этом сквере тебе совершенно нечего делать, там действительно прохлаждается худая публика.
— Оттуда видно остановку, — сказал Андрей.
— Все равно Папа сам придет, а ты уж, пожалуйста, не ходи туда.
— Я не буду.
— Я верю тебе, — сказала Анна Францевна и погладила его по голове. — Ты умный мальчик, должен уже все понимать. А теперь ложись спать. Где у вас будильник, я заведу.
— Я умею.
— Ну и ладно, раз умеешь. Спи, с мамой будет все в порядке.
Андрей долго не мог уснуть. Трамваи перестали ходить, лишь изредка проезжала машина, освещая на короткое время комнату фарами. Вещи тогда как бы оживали и принимали самые причудливые формы. А вообще стояла непривычная, прямо какая-то оглушительная тишина. Даже наверху было тихо. Андрей лежал и придумывал способы, как помочь матери. Он догадывался, что она больна, а значит, все может повториться. Дерзить он, разумеется, не будет и в сквер перестанет ходить, тут все просто. А в остальном?.. Если бы он был чуть постарше!.. Как раз за сквером есть слесарная мастерская, там чинят керосинки, примуса, лудят-паяют кастрюли, и вместе с мастером, с безногим дядей Федей, которого все в округе знают, вместе с ним работает мальчишка лет двенадцати… Или вот еще извозчик на тяжеловозе, который доставляет по утрам продукты в очаги и в ясли. Иногда вместо него развозит мальчишка, ему тоже лет двенадцать-тринадцать, ну, может, четырнадцать…
Так он и уснул, ничего не придумав.
* * *
Хорошо помню, как наша мать ждала возвращения отца. В Ленинграде в самом деле было много разговоров о том, что выпускают политических. По крайней мере, даже мы, дети, слышали эти разговоры. Кажется, это действительно было как-то связано с арестом самого Ежова. Теперь это легко проверить, сопоставив даты, однако проверять почему-то не хочется. Правда, я на всякий случай заглянул-таки в Энциклопедический словарь, чтобы узнать, когда именно исчез Ежов и объявился Берия, но ни того, ни другого словарь не упоминает. А если разобраться, совсем напрасно. Они были, от этого никуда не денешься, этого не зачеркнешь, не выбросишь из памяти народа, и без них — увы, увы! — наша история это не история, а выжимки из нее или дама, только что посетившая салон красоты.
Вымарывание черных страниц истории никакое не благо, а зло. Это смахивает, мне кажется, на оправдательный вердикт.
На днях разговорились с приятелем о довоенной жизни. Мы ведь долгое время делили жизнь именно так — на довоенную и послевоенную. Приятель старше меня на несколько лет и, кажется, должен был бы помнить гораздо больше, чем помню я, а вот поди ж ты — он помнит только хорошее, хотя как раз хорошего в действительности было мало. И тогда я подумал: насколько же избирательна наша память, как нам хочется спокойно спать и видеть только «сладкие» сны, как будто мы еще не нажились именно во сне, а не наяву. Или нас вырастили, воспитали такими, заставили не просто дружно, упоительно петь «Широка страна моя родная…», но и поверить, что «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек…»?
А мать все же дождалась отца.
Мы жили тогда на Урале, в Туринском районе. Младший брат еще не учился, ему не исполнилось восьми, а старший уже не учился — работал в колхозе. К тому же в нашей деревне Красново была только начальная школа.
Во время урока я увидел младшего брата (я сидел у окна), который бежал к школе и размахивал руками. Подбежав, он прилип к стеклу и стал делать мне какие-то знаки, объясняя что-то. Я ничего не мог понять. Тогда брат показал мне язык, обогнул избу, в которой помещалась школа, и влетел в класс, заорав:
— Женька, папа приехал!
Не знаю откуда, но в деревне все знали, что наш отец сидит «за политику», так что все, в том числе и учительница, смотрели на меня удивленно.
Я вскочил, чтобы бежать домой, а учительница (она тоже была из эвакуированных) спокойно так сказала:
— Кутузов, сядь на место. Урок еще не закончился. А ты, Боренька, иди. — И она подтолкнула брата и закрыла дверь.
— Но папа приехал, — сказал я. — Мне нужно домой.
— Раз вернулся, значит, никуда не денется, — все тем же спокойным, ровным голосом сказала она.
И я сел. До сих пор не могу понять, почему я тогда ее послушался, вместо того чтобы плюнуть на все и бежать домой.
Когда прозвенел звонок (коровий колоколец, в который звонил сторож и истопник дядя Захар), учительница разрешила мне уйти с занятий.
