Карен Перри - Невинный сон
Когда такси остановилось, я решил, что водитель ошибся. Такого я не ожидал: это был квартал однотипных домов в Ист-Энде.
– Вы уверены, что это тот самый адрес? – спросил я.
Водитель кивнул и указал на счетчик.
Когда я расплатился, он отдал мне назад клочок бумаги, и я снова оказался на морозе.
Я проверил номер на двери и покачал головой. Неужели это его жилье? Маленький дом с террасой. Это дом Козимо? Я был в недоумении.
Нажал кнопку звонка.
– Гарри, очень рад вас видеть.
В дверях стоял Козимо; лицо его было в тени, а сам он казался ниже ростом, но это действительно был он. Козимо жестом пригласил меня следовать за ним и повторил: «Очень рад вас видеть».
Голос его звучал так же помпезно, как и в Танжере, но казался еще пронзительнее. Я побрел вслед за ним по узкому коридору. Козимо устало влачился по плиточному полу, а я внимал методичному «шлеп-шлеп» его кожаных тапочек. Мы вошли в тесную, набитую вещами гостиную. Горел камин, но комнату он почти не согревал.
– Я так рад вас видеть, – сказал я.
– И я тоже, мой друг.
Я ожидал, что он меня обнимет, но вместо этого он протянул мне руку с той хорошо знакомой мне величавостью, с какой ее протягивают короли или архиепископы. И конечно же, на пальце у него сиял восхитительный перстень. Я уже приготовился отпустить шутку: не встать ли мне на колено и не поцеловать ли этот перстень? – но вдруг заметил, как дрожат его слабые, испещренные пятнами руки. Я осторожно пожал его руку и задержал в своей.
– Мы так давно не виделись, Коз.
– Давно, – слегка задыхаясь, произнес он.
На нем был старый цветастый халат, в котором он просто утопал.
– Садитесь, пожалуйста.
Козимо подошел к дивану и переложил с него на покрытый тонким ковром пол пачку пожелтевших газет. Я заметил, что его лицо прорезано глубокими морщинами, – оно походило на карту с неверными поворотами, объездами и тупиками. Контуры печали, радости и несбывшихся надежд. Глаза Козимо больше не искрились, они лишь тускло поблескивали. Радости и озорства в них как не бывало. Словно в подтверждение этих грустных перемен из дальнего угла доносились приглушенные звуки виолончели.
– Вам помочь?
Козимо попятился и опустился в старое темно-красное кожаное кресло.
– Вы должны рассказать мне обо всех своих новостях. Но сначала давайте я вам что-нибудь налью. – Козимо попытался встать с кресла.
– Не надо вставать, – остановил его я. – Просто покажите мне, где что взять.
Он показал, а потом вставил в позолоченный мундштук сигарету.
На столе стояла бутылка с джином, но джина в ней на два стакана не хватило бы.
– В холодильнике, – сказал Козимо. – Там еще одна бутылка, и на кухне должен быть тоник. Не против принести их?
О мартини больше не было и речи. Теперь это был джин с тоником.
Я вошел в темную холодную кухню. Холодильник был почти пуст. Пакет молока, мягкий сыр и банка йогурта. «Господи, – подумал я, – неужели это тот самый Ко-зимо?»
Подошвы моих ботинок то и дело прилипали к линолеуму. На желтой стене возле холодильника висело пыльное зеркало, а рядом с ним коллаж из вставленных в рамки фотографий. На многих из них холеный Козимо улыбался, чему-то радовался или кого-то приветствовал. На одном из моментальных снимков я увидел всю нашу компанию: Робин, Козимо, Симо, Гаррик и Рауль. Снимок был старым и выцветшим, точно слишком долго пролежал под палящим солнцем. Больше всего меня поразило, какой счастливой на нем выглядела Робин. Но что-то в этой фотографии меня смущало.
Мне неловко было задерживаться на кухне, я взял бутылки и вернулся в гостиную. Козимо сидел с закрытыми глазами. Его кожа, потеряв загар, приобрела нездоровую желтизну. Он покачивал головой из стороны в сторону, как казалось, под музыку, хотя и не совсем в такт. Я стал разливать джин, и Козимо открыл глаза.
– Мне лучше безо льда.
– Конечно, – отозвался я и сел на диван.
Большинство вещей, загромождавших комнату, судя по всему, прибыли из Танжера: какие-то мелочи, сувениры, картины – на одной из них был старый город и замки на холме, нависшем над Танжером. На другой картине были изображены три фигуры в сумерках: эти трое смотрели прямо на тебя, и казалось, будто это не картина, а фотография. Может, эту картину написала Робин? Скорее всего, она – характерная для нее яркая охра, к тому же у нее был период, когда она врезала в картину какие-нибудь слова. На этом полотне на небе были выгравированы слова «любовь» и «сумерки». По моим смутным воспоминаниям, Робин подарила Козимо эту работу вскоре после того, как он пустил нас пожить в его квартире. Я так давно ее не видел, что от неожиданности даже растерялся. А потом я вдруг краем глаза заметил на столе колоду карт Таро.
– У вас будет выставка?
– Да, ожидается.
– «Танжерский манифест»?
– Вторая серия.
– Я на ней буду почетным гостем.
Я улыбнулся, а Козимо протянул мне свой стакан:
– На этот раз, Гарри, сделайте, черт возьми, двойной.
Я рассмеялся.
Я не знал, как подступиться, но мне отчаянно хотелось спросить его о том, каким образом он вернулся в Лондон. Я уже собрался задать этот вопрос, когда Козимо, словно прочитав мои мысли, сказал:
– Мне кажется, в возвращении к началу пути есть нечто совершенно особенное.
Я кивнул.
– Знаете, то, что связано с Танжером, постепенно забывается, однако я никак не могу избавиться от его серного запаха. Странно, правда?
Я хотел уже сказать что-то о Танжере и о землетрясении, но Козимо стал расспрашивать меня о Робин.
– Она… она в полном порядке, – сказал я, не сводя взгляда с картины.
Козимо, кажется, усмехнулся, а может, мне показалось.
– У нас хороший домик в Дублине, недалеко от моря.
Я не знал, что еще ему рассказать. Сообщить о том, что она беременна? Мне вдруг показалось, что Козимо сам хочет мне что-то сказать, что-то важное. Он заколебался, а потом неуклюжими, неровными глотками, с каким-то хрипом осушил стакан. Козимо, лакавший джин с тоником, напоминал старого больного пса.
Мне тоже хотелось поговорить с ним по душам. Открыться ему в самом важном. Мне казалось, что он в отличие от Спенсера не будет подвергать мои слова сомнению и не станет надо мной смеяться, что в отличие от Робин он наверняка меня поймет и поверит тому, что я ему расскажу.
Больше всего на свете мне хотелось рассказать ему о том, как я увидел Диллона.
За стеной послышался лай собаки. Козимо посмотрел на меня. Слабо улыбнулся. У него выпали зубы? Его лицо как-то сморщилось.
– Я боюсь собак, – совсем незнакомым тоном неожиданно сказал он.
Мне стало грустно и захотелось, чтобы вернулся наш прежний Козимо – сильный духом, жизнерадостный.
– Я надеялся, нам удастся поддерживать наше знакомство, – сказал я.
В воздухе повисла неловкая тишина. Звуки виолончели неотвязным эхом разносились по маленькой гостиной. В комнате стало тесно и трудно дышать.
– Вчера в Британском музее я увидел… мальчика-мумию. Он был похож на Диллона.
– А-а, – певуче протянул Козимо, понимающе кивнул и грустно улыбнулся.
Мое сердце бешено заколотилось, а его маленькие глазки загорелись и уставились прямо на меня – он был явно заинтригован.
– Я его видел. Я видел Диллона. В Дублине. По крайней мере я думаю, что видел.
Козимо подался вперед, глаза его сузились, и в них мелькнула тревога, а может, подозрение. От этого взгляда мне стало не по себе, но тем не менее я продолжал. Я рассказал ему, где это случилось. Я рассказал ему о женщине, о том, как я окликнул Диллона, как он обернулся и посмотрел на меня и как по его взгляду мне показалось, что он меня узнал. Я рассказал все это Козимо и замолчал, слушая его сиплое дыхание, заполнявшее пространство между нами.
Козимо не произнес ни слова, а я, нервно рассмеявшись, добавил:
– Коз, мне кажется, я схожу с ума. Мой сын воскрес из мертвых. Я знаю, в это трудно поверить.
– Очень трудно поверить, – произнес Козимо вполне доброжелательным тоном, но у меня внутри все опустилось.
Я заглянул в свой пустой стакан и почувствовал, что на душе становится еще горче. И тут он добавил:
– Трудно, но можно.
Я поднял голову и встретился с его взглядом – непроницаемым взглядом. Я молча ждал, что за этим после-дует.
Козимо медленно, натужно вздохнул:
– Я кое-что знал и, наверное, должен был вам об этом рассказать.
– Что именно?
– Теперь, думаю, это не имеет значения.
Он хрипло закашлялся, пожал худыми плечами, и лицо его приняло выражение усталого смирения.
– А может, это имеет значение.
– Я устал, – печально произнес он.
Я наклонился к нему, чтобы побудить его высказать то, что его тревожило, но тут неожиданно послышался шум отпираемой двери. Кто-то пересек коридор и вошел в гостиную.
– Это Майя, – представил Козимо. – Вы помните друг друга?
Я поднял глаза и увидел невысокого роста испанку лет сорока. Я не помнил ее, и она тоже меня не узнала. Женщина сняла пальто, подбросила в огонь еще одно полено и забрала у Козимо стакан.
