Роальд Даль - Дорога в рай
— Спросите, как ее зовут, — сказал Шеф.
Тот произнес что-то по-гречески. Девочка подняла глаза и ответила:
— Катина.
Только это она и сказала.
— Послушай-ка, Перикл, — попросил Питер, — спроси у нее, зачем она сидела на груде этих развалин в деревне.
— Да оставьте вы ее в покое, ради Бога, — сказал Киль.
— Давай, Перикл, спрашивай, — повторил Питер.
— Что я должен спросить? — нахмурившись, сказал Перикл.
— Зачем она сидела на груде развалин в этой деревне, когда мы ее нашли?
Перикл опустился на скамью рядом с девочкой и снова заговорил с ней. Говорил он ласково, и видно было, как при этом улыбается и его борода. Он подбадривал девочку. Она слушала его и, казалось, раздумывала, прежде чем ответить. Потом она произнесла лишь несколько слов, которые старик и перевел:
— Она говорит, что под камнями осталась ее семья.
Дождь пошел еще сильнее. Он стучал по крыше палаточной столовой так, что брезент трясся от напора воды. Я встал и, подойдя к выходу, поднял кусок брезента. Гор из-за дождя не было видно, но я знал, что они окружают нас со всех сторон. У меня было такое чувство, будто они смеются над нами, смеются над тем, как нас мало, и еще над тем, что храбрость наших летчиков бессмысленна. Я чувствовал, что горы умнее нас. Разве это не они повернулись сегодня утром к северу в сторону Тепелена,[18] где увидели тысячу немецких самолетов, собравшихся под сенью Олимпа? Разве не правда, что снег над Додоной[19] растаял за день и по летному полю побежали ручейки? Разве Катафиди[20] не спрятал свою голову в облаке, так что наши летчики, если и решатся на полет сквозь белизну, разобьются о его твердые плечи?
Я стоял и смотрел на дождь. Я точно знал, что теперь горы против нас, ибо чувствовал это нутром.
Вернувшись в палатку, я увидел, что Киль сидит рядом с Катиной и учит ее английским словам. Не знаю, преуспел ли он в этом, но он рассмешил ее, и то, что ему это удалось, замечательно. Помню, как она вдруг звонко рассмеялась. Мы все обернулись в ее сторону и увидели совершенно другое выражение лица. Только Киль мог сделать это, никто другой. Он был таким веселым, что трудно было сохранять серьезность в его присутствии. Этот веселый высокий черноволосый человек сидел на скамейке и, подавшись вперед, что-то негромко говорил и при этом улыбался. Он учил Катину говорить по-английски. Он учил ее смеяться.
На следующий день небо прояснилось, и мы снова увидели горы. Мы патрулировали войска, которые медленно отступали в направлении Фермопил, и столкнулись с «мессершмиттами» и Ю-87, бомбившими с пикирования пехоту. Кажется, мы подбили несколько машин, но они сбили Сэнди. Я видел, как он падает. С полминуты я сидел не двигаясь и наблюдал за тем, как его самолет по спирали идет вниз. Я сидел и ждал, когда он выпрыгнет с парашютом. Помню, я включил связь и тихо произнес: «Сэнди, давай прыгай. Да прыгай же. Земля уже совсем близко». Но парашюта не было видно.
Приземлившись и вырулив к месту стоянки, мы увидели Катину, которая стояла около медпункта с врачом, — не девочка, а крошечный человечек в грязном ситцевом платье. Она стояла и смотрела, как приземляются самолеты. Когда к ней подошел Киль, она сказала:
— Tha girisis xana.
— Что это значит, Перикл? — спросил Киль.
— Просто — «ты снова вернулся», — ответил Перикл и улыбнулся.
Когда самолеты взлетали, девочка сосчитала их на пальцах и теперь обратила внимание на то, что одного самолета не хватает. Мы снимали с себя парашюты, а она все пыталась нас спросить об этом, и тут кто-то вдруг сказал:
— Смотрите. Вон они.
Они воспользовались просветом между холмами, и теперь масса тонких черных силуэтов приближалась к аэродрому.
Все бросились к окопам для укрытия, и я помню, как Киль подхватил Катину и побежал вместе с ней за нами, и еще я помню, как она всю дорогу вырывалась, точно тигренок.
Едва мы оказались в окопах и Киль отпустил ее, как она выскочила и побежала по полю. Опустившись так низко, что можно было разглядеть носы летчиков под очками, «мессершмитты» открыли огонь из пулеметов. Вокруг вскипали облачка пыли, и я увидел, как запылал один из наших «харрикейнов». Я смотрел на Катину, стоявшую прямо посреди поля. Расставив ноги, она твердо стояла на земле к нам спиной и смотрела вверх на немцев, проносившихся мимо нее. В жизни я не видел такого маленького человечка, такого сердитого и грозного. Казалось, она кричит на них, но шум стоял такой, что слышен был только гул двигателей и стрельба авиационных пулеметов.
А потом все кончилось. Все кончилось так же внезапно, как и началось, и тут Киль сказал, пока другие молчали:
— Никогда бы так себя не повел, никогда. Даже если бы с ума сошел.
В тот же вечер Шеф подсчитал, сколько нас осталось в эскадрилье, и добавил имя Катины к списку личного состава, а начальнику материально-технического обеспечения было приказано выдать ей палатку. Таким образом 11 апреля 1941 года она вошла в списочный состав нашей эскадрильи.
Спустя два дня она знала имена или клички всех летчиков, а Киль уже выучил ее говорить «Удачно слетал?» и «Отличная работа».
Но время было очень напряженное, и, когда я пытаюсь восстановить события час за часом, в голове у меня образуется туман. Главным образом, помнится, мы сопровождали «бленхаймы» в Валону, или же атаковали с бреющего полета итальянские грузовики на албанской границе, или получали сигнал бедствия от нортумберлендского полка, в котором говорилось, что их бомбит едва ли не половина самолетов, имеющихся в Европе, и у них там творится черт знает что.
Ничего этого я не помню. Толком вообще ничего не помню, если не считать Катины. Помню, как она была с нами все это время, как была всюду и, куда бы ни пришла, ей всегда были рады. Еще помню, как Бык зашел как-то вечером в столовую после одиночного патрулирования. Бык был огромным человеком с широкими, слегка сутулыми плечами, а грудь его напоминала дубовую столешницу. До войны он много чем занимался, в основном тем, на что человек может пойти, лишь заранее уверившись, что нет разницы между жизнью и смертью. Он вел себя тихо и незаметно и в комнату или в палатку всегда заходил с таким видом, будто делает что-то не так и вообще-то он вовсе и не собирался заходить. Темнело. Мы сидели за столом и играли в шафлборд, и тут вошел Бык. Мы знали, что он только что приземлился.
Он огляделся с несколько извиняющимся видом, а потом сказал:
— Привет.
После чего подошел к стойке и потянулся за бутылкой пива.
— Бык, ты ничего не видел? — спросил кто-то.
— Видел, — ответил Бык, продолжая возиться с бутылкой пива.
Наверное, мы все были увлечены игрой в шафлборд, потому что в последующие минут пять никто не произнес ни слова. А потом Питер спросил:
— И что же ты видел, Бык?
Бык стоял, облокотившись о стойку. Он то потягивал пиво, то дул в пустую бутылку, отчего та гудела.
— Так что ты видел?
Бык поставил бутылку и посмотрел на него.
— Пять «эс семьдесят девятых», — сказал он.
Помню, я слышал, как он это произнес, но помню и то, что игра шла интересная и Киль должен был выиграть еще одну партию. Мы все наблюдали за тем, как он ее проигрывает.
— Киль, по-моему, ты проиграешь, — сказал Питер.
А Киль ему на это ответил:
— Да иди ты к черту.
Мы закончили игру. Я поднял глаза и увидел, что Бык по-прежнему стоит прислонившись к стойке и заставляет гудеть бутылку.
— Звук такой, будто «Мавритания»[21] заходит в нью-йоркскую гавань, — сказал он и снова загудел своей бутылкой.
— А что сталось с «эс семьдесят девятыми»? — спросил я.
Он отставил бутылку в сторону.
— Я их сбил.
Все это услышали. В ту минуту одиннадцать летчиков, находившихся в палатке, оторвались от того, чем занимались, одиннадцать голов повернулись в сторону Быка и все уставились на него. Он сделал еще один глоток пива и тихо произнес:
— В воздухе я насчитал восемнадцать парашютов.
Спустя несколько дней он вылетел на боевое патрулирование и больше не вернулся.
Вскоре после этого Шеф получил предписание из Афин. В нем говорилось, что эскадрилья должна перебазироваться в Элевсин и вести оттуда оборону самих Афин, а также обеспечивать прикрытие войск, отступающих через горный проход Фермопилы.
Катина должна была отправиться с грузовиками. Мы поручили врачу проследить за тем, чтобы она добралась благополучно. На поездку у них должен был уйти один день. Нас было четырнадцать, и, перелетев через горы к югу, в половине третьего мы приземлились в Элевсине. Аэродром был отличный, со взлетно-посадочными полосами и ангарами, но еще лучше было то, что до Афин было всего-то двадцать пять минут на машине.
