Насмешливое вожделение - Янчар Драго
Некоторое время дождя не было, на стеклах собралась пыль. Сквозь разводы грязи на противоположной стороне улицы были видны фасады в испанском стиле. Тромбоны и барабаны, весь шум и гам переместились на соседнюю улицу, и только теперь он различил мелодию. Если раньше это был просто тарарам, резкое звучание духовых, то теперь оно напомнило сладостную музыку, разнесшуюся по самолету, как только шасси коснулись бетонной дорожки. Когда он только прилетел, шел дождь, теперь вот уже несколько дней сухо и тепло. Все ждали ветра с реки. Может быть, он принесет новый дождь, а потом обязательно наступит весна. К окну на противоположной стороне время от времени подходит мужчина в майке, с банкой пива в руке. Его мощная мускулатура перекатывается под тканью. Он постоянно вытирает пот со лба. Порой с постели встает блондинка. Когда-то она была красива, теперь спутанные пряди закрывают лицо. Оба постарели, из комнаты больше не выходят, на улице он их никогда не видел. Это Ковальский и Стелла. Они тоже ждут весны. Весна в этот город приходит очень рано, значительно раньше, чем в любой другой.
Комната его опять была тихой и сумрачной. Скомканная простыня, покрывало, мятые листы бумаги, на которых он спал, бутылка воды возле кровати. Вещи, ждущие своего часа в безмятежном беспорядке. После всего этого шума и гама, беспокойного сна вдруг такой устойчивый мир вещей. В глухой утренний час он один на один с собой, его занесло в место, где он опять оказался просто песчинкой на дне континента. Чтобы понять, где он и что происходит, он должен каждое утро мысленно представить себе географическую карту мира. Перед ним коричневая масса американского континента, исчерченного горами и реками, разделенного на правильные квадраты штатов, с белыми пятнами вверху и синим заливом внизу; он вот здесь — в нижней части мягкого теплого подбрюшья Америки, пронизанного капиллярами и дельтой великой реки. Именно сюда его и занесло, а все остальное осталось сверху, позади, где-то в другом месте. В центре точки, которая на карте обозначает город над дельтой, есть невидимая движущаяся точка — он, невидимый наблюдатель. Неслышный слушатель, незнающий знаток. Точка.
Быстрым движением он трансформировал спальное место обратно в диван. Нормально, когда спальное место на диване. Теперь порядок. Плохо то, что в разложенном положении диван занимает слишком много места, да еще имеет крен на левую сторону. Плохо, что краны в ванной подтекают, и вилка из стены вытаскивается вместе с розеткой. Впрочем, принимать душ это не мешает. Очень влажно, стоишь под душем постоянно. Или включаешь кондиционер. Это очень старый агрегат, работающий как вентилятор, жужжащий и трясущийся при вращении вокруг своей эллиптической оси. Вентилятор забавный, необычный, напоминает ему Хамфри Богарта из какого-то фильма об упоительно экзотических местах. Каждую минуту вентилятор напоминает ему о том, что он в чужих краях. Вентилятор — это круто. Так же, как стипендия, университет, слушатели курса креативного письма и профессор Фред Блауманн. Профессор Блауманн — писатель. Пишет он о меланхолии, но говорит об этом неохотно. Охотно он говорит о беге и восклицательных знаках. На занятия иногда приходит Питер Даймонд, друзья зовут его Педро. Даймонд — это псевдоним, на самом деле у него другая фамилия, кажется, Хуарес. Питер Даймонд приезжает на велосипеде. Он пишет о велосипеде, книгу написал о городе и велосипеде. Питер Даймонд живет с Ирэн, они живут вместе, как две творческие личности, такой артистический стиль жизни в Новом Орлеане. Сосед Питера — художник-фотограф и большой оригинал. Его зовут Гамбо. Гамбо — это по смыслу что-то вроде джамбалайи [1]. Они оба классные. На самом деле все классно, кроме гей-бара на другой стороне улицы, откуда каждую ночь раздаются крики и громкая музыка. И вот он здесь, неожиданно в какой-то совсем другой истории своей жизни, и все классно. Все, кроме арендодателя, landlord, который владеет многими домами в этом квартале. Этот дом, к сожалению, наименее благоустроен. Он, Грегор, в свои тридцать пять, мог бы обзавестись лучшим арендодателем.
«У вас была возможность все это проверить», — сказал landlord, выслушав жалобы на кондиционирование воздуха, вентилятор, душ, розетки и гей-бар. «Все это вы должны были проверить до того, как подписали договор». Но тогда, в темном офисе, в то время как потоки дождя низвергались по водосточным трубам, они оба, подписывая договор, улыбались. Цена была высокой, но мистер Г-р-а…?
«…д - н - и - к. Градник».
«Гранд… Ник?»
«Грегор Градник».
«Вы сказали — Пенсильвания?»
«Словения».
….что ж, мистер Гранд Ник, который и сам писатель, должен бы знать, где он квартирует на самом деле. Это же Vieux Carré, Французский квартал, здесь жил сам Теннесси Уильямс. «Трамвай „Желание“» и все такое, будьте любезны. И Гранд Ник, приехавший из Пенсловении, быть может, будущий Достоевский, должен знать, что у Французского квартала своя цена. Кроме того, будут дополнительные расходы. Спустя час улыбающийся landlord уже находится в его комнате, куда входит без стука, просто открывает дверь и входит. И говорит: если чек не будет выписан точно первого числа, он отключит электричество. У него в собственности много домов и он владеет ими именно потому, что никакие чужаки не могут обвести его вокруг пальца. Говорит громко и угрожающе, безжалостно напоминая ему одну landlady, квартирную хозяйку времен студенчества, однажды с помощью сыновей выставившую его мебель под дождь.
В дверь стучит художник-фотограф. Это его утреннее приветствие.
«Видел парад? Ну и как — струсил?»
Я наблюдатель, говорит он, наблюдаю за тем, что со мной здесь, на другом конце света происходит. Если когда-нибудь он будет кому-то об этом рассказывать, то труднее всего будет описать запахи, ароматы этих комнат, улиц, зеленых патио, деревянных домов в пригородах, воды великой реки, рынка, кабаков, куда утром заваливаются пьяные моряки со своими женщинами. Цвета более представимы, звуки тоже. У каждого на слуху какой-нибудь блюз и диксиленд, попсовые песенки и мелодии кантри — стаккато американского аудио-пространства универсально. И цвета южного неба можно передать. А вот запахи! Как можно передать запахи, которые сопровождают тебя на каждом шагу? Может, их нужно описывать красками: патио — зелено-синей, запах коридора — темно-серым, теплым, влажным тоном; улицу по утрам, — разбавленным оттенком желтого, а запах кафе, где черные люди играют джаз, — розовым, пожалуй, даже лиловым. Повсюду переливающийся, приторный, радужный калейдоскоп красок.
Он жил в том самом квадратном модуле улиц, основы которого два столетия назад заложили французы, — La Nouvelle Orléans. Добавить тут нечего. Этим все сказано. И вот он здесь, в начале какой-то своей новой истории и все теперь в его руках.
Он хотел попасть в Нью-Йорк, туда хотят все, но писательская стипендия была выделена в Новом Орлеане. — Там тараканы, — предупредил друг, который весь мир обошел на морских судах. И еще бобы с рисом. — О джазе друг ничего не сказал. Джаз для города, где он появился на свет, факт настолько очевидный, что говорить о нем в связи с Новым Орлеаном, если конечно, ты не гид-экскурсовод, просто неприлично. После попойки, сказал друг-путешественник, если хочешь трезвым попасть обратно на борт, на рынке найдется хороший кофе. Неясно только, зачем ему возвращаться на борт. Корабля-то никакого не будет. Будут библиотека, университет. Чему-то он научится, чему-то сам научит. Эта часть поездки выглядела самой опасной. От одной мысли, что ему придется рассказывать американским студентам о литературе, и хуже того, анализировать их тексты, его ладони вспотели как перед трудным экзаменом или тестом. Он и дома-то не любил говорить о литературе, литература — это то, что пишут и читают, а не то, о чем разговаривают. Но если эти американцы придумали курсы и даже целые школы креативного письма, значит, они знают, что делают. Как показал двадцатый век, они знают все. И если Божье Провидение, облеченное в форму конкурсной писательской стипендии, выбрало именно его, придется говорить о литературе. И есть бобы с рисом. И перед возвращением на корабль пить черный кофе на рынке.
