Петруша и комар (сборник) - Лёвшин Игорь

Это никогда не кончится. Я сейчас сойду с ума!

Иди: откроешь комар Сумки, там желтые таблетки. С тобой спать невозможно. Последний раз сплю.

— Что?

— Что?

— Какой комар?

— То есть? Какой еще комар?

— Ты сказала: комар.

— Комар? A-а, карман. Нет, ты точно чокнулся.

Петруша

шарит

в кармане

отчаяния /ногами/.

Но, может быть, комар — это Бог.

— Петр Валентинович, я вам принес что-то.

— Заходи, Стасик. Что это есть-то? A-а, спасибо.

— Петр Валентинович, я жду.

Он стоит у открытого окна. Руки его засунуты в карманы школьных шевиотовых штанов.

— Я жду.

— Чего ты ждешь, Стасик?

— А вы и не догадываетесь.

— Что? Что такое?

— Что, что! Что вы притворяетесь, как маленький, ей-богу: налейте рюмочку.

— Что-о-о?

— Как это: что-о-о? Если не нальете, я сейчас встаю и иду к матери и говорю все как есть: что это вы, Петр Валентинович, меня вчера вечером водкой угощали. Вы меня знаете.

Он видит его узкую спину, руки в карманах школьных штанов: у окна он стоит, короткие его волосы сквозняк топорщит; слезы появляются на его глазах /глазах Петра Валентиновича/; он думает: ну и дрянь же ты; и отвечает:

— У меня нет.

— Как нет? — оборачивается Стасик. — Я пойду.

— Иди.

— Ну капельку, а? Ну вот столечко.

— Нет.

— Ни вот столечко нет, да?

— Нет. Кончен разговор.

— А вот там — что стоит? А-а-а-а! — хохочет Стасик и даже пританцовывает по-модному.

А ты, Петр Валентинович, какой-то, что ли, грустный. Руки твои дрожат /от страха, надо думать/. В кухне вот сидишь с пацаном, с чужим пацаном, между прочим; и им же принесенную, матерью его переданную, заветренную ветчину режешь. И, поколебавшись, спрашиваешь:

— Стасик.

— У?

— Тебе бывает страшно?

— Страшно? Нет.

— Как это нет, что ты врешь?

— Ну, бывает.

— Ты мне расскажешь?

— Не знаю. Можно я буду звать тебя Петрушей?

— Нет. Я же сказал раз и навсегда: нет.

— Какой ты злой. Налей еще рюмочку.

— Не хочешь — не рассказывай.

— Ты знаешь… — Он прислоняется виском к его руке, к липкой, пожелтевшей, веснушками покрытой коже Петра Валентиновича; краем глаза он видит колючий подбородок, его локоть на скатерти с поблекшим зеленоватым рисунком; он шепчет:

— …ты знаешь, мне бывает так страшно… Ночью. Как будто что-то такое… Опускается на меня из темноты. Так, не сразу… А я сначала прямо как цепенею, ну, не могу пошевелиться, потому что не пойму, что это такое, а когда догадываюсь, тогда… — Он умолкает.

— Да, оно опускается, оно всегда опускается, Стасик… А что оно, а? Что это такое, Стасик?

— Да твой комар, Петруша, дурья башка!

— С-с-сволочь, — поднимается Петруша. — Откуда же берется такая сволочь!

Я комар-р-р-р! Я стр-р-рашный комар-р! — буйствует, мечется в Петрушиной квартире Стасик, в комнате его мечется.

Петруша!

Убей комара!

На потолке он сидит. Один. Чай собирается пить, с ветчиной; он думает: гаденыш… когда же я успел сболтнуть ему про комара? вчера, что ли?

Лежит он, не может заснуть. Откуда эта сволочь берется?

Ему не спалось. Он не мог найти удобное положение; каждую минуту он менял его: со спины переворачивался на бок, с боку — на живот; он натягивал одеяло на голову, на уши, чтобы только избавиться от этого звука, этого звона, от которого он, казалось ему, сейчас сойдет с ума, спятит.

Казалось, он чувствует: это действительно произойдет с ним; и вот он отбрасывает скомканное одеяло, встает и… идет. Идет! Он подходит к шкафу /может быть, к серванту/; там /на пианино/ не первый месяц пылятся газеты, какие-то журналы. Он скатывает из верхней трубку, слегка сплющенную; пробует ее, гнет; он — готов, приступает.

— Ну?

— Чик! Комар Выбора — ты стал пятнышком на газете-мухобойке.

— Чик! чик! Комар Одиннадцатого Часа. И ты — пятнышко грязи на известке потолка, тебя нет.

— Чмок! Комар Второго Часа! И тебя нет, как нети…

— Оп-па! Комар Веры.

Комар Черемухи. Там же.

— Чмок! Комар Сумки — тебя уже не будет никогда!

— И-и-эх! Судьбы комар — ты пятнышко грязи, да-да, крови и грязи на обоях, ну да уж черт сними.

Петруша!

Петруша!

— Его нет.

— Как это нет?

— Всё, никого нет.

— В смысле?

— А смысла уже давно нет.

— А, понятно. Петруша!

— Да нет же его!

— Вот он сидит, сукин сын, ветчину жрет! Петруша!

— Это? Это не Петруша. Это — так.

А Петруши — нет. И сукиного сына — нет, а ветчины — сроду не было. Ничего нет.

— Никого?

— Ничего. Ибо — никого.

Нетмь их.

Аз есмь.

Аз есмь комар Комара

/но голос мой тонок/.

В однокомнатной квартирке на седьмом этаже углового дома, справа, если смотреть с Погонного проезда, в холостяцкой, как говорится, квартирке, где жил Петр Валентинович Лидин, никого не было. Угол простыни свисал с кушетки на пол, одеяло просто валялось на полу рядом. Из-под подушки робко выглядывал потрепанный сборник «Искатель»; та книжка, что лежала в кухне на холодильнике, вообще была без обложки и первых десяти страниц; на столе там лежал обгрызанный карандаш, еще была чашка с недопитым холодным чаем. Пустые бутылки он складывал в ящик под раковиной, за помойным ведром. Вера Ефимовна, которая звонила ему в дверь примерно в то время, чтобы по обыкновению своему «одолжить» папирос, говорит, что она не знает, что и думать. Никто, впрочем, не выказывал уж такого особого беспокойства. Капитан, которого привела Марина со второго этажа /он был ее братом/, по большей части помалкивал, сидел на единственном в комнате стуле, щурился, морщился и стряхивал пепел на пол. Светлана за его спиной в разговоре тоже не участвовала. Надо сказать, выглядит она не ахти. Вера Ефимовна спрашивает ее: как парень? Она отвечает: лодырь. И все. Да, еще была Настя: зашла, поглядела на постные физиономии, на окно и ушла. Окно было открыто.

Его нет.

Но он… идет.

Идет! Он пересекает безлюдные, освещенные кое-как улицы, исчезает в опасных подворотнях, чтобы появиться вновь за какой-нибудь остановкой трамвая; идет пустырем мимо высвеченного лунным светом мусора; идет не разбирая дороги, будто не видит /а он и не видит: зенки-то залил опять на ночь глядя!/, не знает: что перед ним, где он? Он не уходил ниоткуда, он никуда не возвращался — он /волосы его редкие ветерок треплет/ идет. Идет он.

Он не идет.

1987 г.

РАССКАЗ ОЧЕВИДЦА

He знаю, есть ли смысл рассказывать то, что всем и так известно. Мазурика кунали рожей в чан с помоями. Иванченко хотели бить, но он обделался — и вовремя: его не тронули. Он лежал, зарывшись лицом в покрытые слизью капустные листья, и плакал как ребенок. Фейнмана убили. Палыч допил вторую и заснул на скамейке в автобусной остановке. Фаину никто не насиловал, даже Дим Димыч. Илья съел на ужин студень с хреном, а шпроты не стал. Когда-то и я любил уйти не расплатившись.

Расплата. Рыжий попал Майклу в коленную чашечку лопатой, и Женька закричала. На крик прибежали сторож и Кулик. Сторож не мог понять, как можно зарыться лицом. Ему показал, как это делается, Лев: он рыл капустные листья носом, двигая шеей вперед-назад, затем, когда достаточно углубился, — из стороны в сторону. Екатерина (из «Грозы») порвала колготки и сняла их вместе с грязными трусами. И тогда он вынул… нож… ницы.

Безошибочно чувствую фальшь. Час подряд вдыхать запах перепрелого лука невозможно. Надо бежать. И Вадим побежал. Но как-то бочком, как побитая шавка. Алина бросилась за ним, но споткнулась о замерзшую мочу и, прихрамывая, вернулась. Здесь уже ждали. Вот что значит пожалеть в свое время рубль.

Но пришло время несколько систематизировать впечатления той ночи. Было около одиннадцати (двадцати трех), и Олейник еще не успел остыть. На его теле насчитали одиннадцать пальцев рук. Член отрезан не был. Ноги сложены отдельно, в скрученный проволокой контейнер у ворот базы. Босиком. Мандариновый сок не лез в глотку. Дуло.