Спи, мой мальчик - Валантини Каролин

Директриса поселковой начальной школы, когда-то учившая Алексиса, разрешила провести поминки в школьной столовой. Школа располагалась совсем рядом с кладбищем. Все отправились туда длинной процессией, на которую лились солнечные лучи. Работники похоронной службы приготовили бутерброды с маслом и ветчиной и наварили много кофе. Запах внушил Мадлен отвращение уже на пороге, и она покинула столовую, шепнув что-то на ухо Пьеру, который посмотрел на нее с тревогой и укором. Она вышла на поле и размеренно прошагала два километра до своего дома, вернее, это расстояние преодолело ее тело, потому что голова не оставляла заваленного цветами нагромождения рыхлой земли, под которым отныне покоился Алексис.

Когда ваш ребенок умирает — сколько бы лет ему ни было, даже если он стал почти взрослым мужчиной, чья сила восхищала вас, когда он крепко прижимал вас к себе, — он опять становится младенцем, за которым нужно постоянно присматривать, и вы вдруг осознаете, что потерпели поражение, что вы должны были защищать его, что защищать его было единственным делом, которого требовала жизнь от вас, от вас — от матери этого ребенка.

В первые недели после похорон друзья и близкие приходили проведать семейство Виньо, затапливая их несчастный дом своим сочувствием, и Мадлен хотела задраить все двери и окна. Как Пьеру удавалось абстрагироваться от этих назойливых визитов, было для нее загадкой. Мадлен думала только об одном: запереть входную дверь на ключ, наглухо закрыть окна, сделать так, чтобы ее никто не трогал. Люди наконец взяли в толк, что их посещения нежелательны, и уже не приносили пирожных, не предлагали приглядеть за Ноэми и не смотрели глазами побитой собаки. Проходя мимо дома Виньо, они растягивали губы в мимолетной печальной улыбке. Они перестали звонить, и Мадлен обрела долгожданный покой.

Почти все время она проводила сидя на диване и смотрела куда-то вдаль. Стороннему взгляду могло показаться, что она отрешилась от мира и теперь скрывается в некоем месте, где нет ни звуков, ни запахов, ни жизни, ни смерти. Однако это впечатление было обманчивым. Мадлен не погружалась в пустоту, не витала в облаках и не отключалась от реальности. Она все слышала и воспринимала отчетливо, но у нее не было сил вернуться к прежней жизни. Она размышляла. Размышляла денно и нощно. Она крутила и вертела в голове эту загадку, крутила и вертела на внутреннем экране выражения глаз своего сына, звук его голоса, манеру его поведения. Она спрашивала себя, как такое могло случиться. Как, ну как такое могло случиться? То, что он покончил с собой. Матери должны чувствовать подобные вещи. Она пересматривала фильм последних месяцев. Останавливалась на каждой детали, на каждом обрывке разговора, который возвращала ей память. Неужели он так ловко запудривал ей мозги? Неужели она была настолько глупа? О чем мечтал ее сын, каким он видел свое будущее? В последнее время она и вправду замечала, что он очень поглощен чем-то. Он стал молчаливым, уклончивым. Мадлен полагала, что сын выдерживает некую дистанцию, что ее птенчик готовится вылететь из родного гнезда. Она так долго ждала, когда он наконец перестанет быть робким и чувствительным юношей. Неужели он просто морочил ей голову? И почему он решился на подобное? Мадлен считала, что всегда слушала его, подбадривала, не желала ему ничего кроме счастья; если бы в жизни сына и впрямь что-то настолько разладилось, неужели он не сказал бы ей об этом? Но что она вообще знала о нем? В чем именно могла быть уверена? Она должна докопаться до истины. Она должна сделать это, иначе потеряет рассудок.

Лежа на кладбище своего родного поселка, на глубине шести футов под землей, как полагается, тело Алексиса продолжало медленное разложение, которое должно было превратить его обратно в ничто. Мы начинаемся в тишине, на земле, за занавесью материнских кулис; мы заканчиваемся в тишине, под занавесями земли, наша душа рассеивается и исчезает. Будь у Алексиса выбор, он предпочел бы, чтобы его оставили на каком-нибудь маленьком пляже, уединенном и спокойном, где его никто не потревожил бы, где его тело могло бы медленно расплываться, на воздухе, среди приливов, птиц и соленых ветров. Но, кажется, человек обрел душу тогда, когда начал хоронить своих усопших; что ж, пусть будет так. По крайней мере, здесь у него есть окружение. Сосед слева — покойный отец его одноклассника. Алексис хорошо знал его, это была настоящая глыба, важный человек в жизни их поселка. Он умер двумя месяцами ранее, прямо во время заседания администрации. Причина смерти — тромбоз, возраст — пятьдесят лет. Работа — это здоровье [2]. Справа лежит одна очень-очень пожилая дама. Сколько ее помнил Алексис, она всегда была старой. В те годы, когда она держала забегаловку на центральной площади, дама славилась тем, что тайком угощала детей сладостями. Алексис не представлял ее себе иначе, как стоящей за прилавком в окружении газет и сигаретных пачек либо повернувшейся к клиенту спиной в тот момент, когда она включала кофеварку. Только теперь, когда они оба оказались в одинаковых условиях, до него дошло, что и она была настоящим живым человеком. Что какие-то люди произвели ее на свет, что когда-то и она была молодой. Ее похоронили в тот же день, что и его. Несколько старых подруг этой дамы отважно дошагали до кладбища. Алексис слышал их кашель. Дама умерла три дня назад, и причина ее смерти не вызвала сомнений ни у кого: пустая катушка, нить жизни размотана до конца, ее никто не перерезал, она просто закончилась. Никогда в жизни (теперь он мог с полным правом так говорить) Алексис не думал, что однажды позавидует мадам Карамель.

Он не боялся. Это было удивительно и даже немного жутко, но он не слишком волновался из-за того, что оказался тут, в этом крохотном пространстве, став пленником своего мертвого тела. Впрочем, он помнил страшилки, которые рассказывали в летнем лагере по ночам, в палатке при свете карманного фонарика; помнил он и то, как волоски на его руках вздыбились от ужаса, когда он впервые услышал от старших ребят о выкопанных из земли гробах с исцарапанными ногтями крышками. История о заживо погребенных людях, которые, придя в себя, начинали задыхаться и агонизировать, стоила Алексису не одного ночного кошмара. Но теперь он не засыпал и не просыпался. Он обнаружил, что просто оказался под землей, примерно так, как человек, ни о чем особенном не думая, усаживается за письменный или кухонный стол. Волновало его то, что он не помнит ничего об обстоятельствах своей смерти и не понимает, что ему делать дальше. Ждать здесь, не шевелясь? А долго?.. Может, вечность? Разве не должен ангел или кто-то в этом роде явиться узнать, как у Алексиса дела, и пролить хоть немного света на его будущее? Когда-то в школе его одноклассница выступала на уроке с докладом «Жизнь после жизни». Слушая ее, они все переглядывались и пересмеивались, но теперь Алексис припоминал, что она говорила о некоем туннеле, о свете, который неотвратимо зовет к себе… Ничего подобного здесь не наблюдалось. Одно бесконечное ожидание.

— Мама!

Ноэми стоит в дверном проеме.

— Мама!

Что ей нужно…

— Я есть хочу!

— Иди сюда, малышка моя, обними маму.

Ноэми подбегает к матери. Прижимается к ней.

— Пойдем гулять!

— Нет. Нет, красавица моя. Не сейчас.

— А когда?!

— Когда со смерти твоего брата пройдет побольше времени.

— А сколько времени уже прошло с его смерти?

— Две недели, сердечко мое.

— А две недели это сколько?

— Это мало для того, чтобы начать гулять.

— А когда будет не мало?

— Не знаю, Ноэми. Спроси папу. Он ходит на улицу каждый день.

Пьер возвращается с работы и помогает Ноэми надеть пальтишко. Мямлит очередную глупость в духе: «Надо двигаться, Мэдди, надо выходить из дома, нельзя целыми днями сидеть сиднем». Затем удаляется вместе с дочерью, хлопая дверью. Мадлен потихоньку встает. Она похудела, однако чувствует себя так, словно прибавила в весе. Ребенок, которого больше нет, стал бесконечно тяжелее, чем был в самом конце ее беременности; на то, чтобы свыкнуться с потерей, она тратит во много раз больше энергии, чем тратила на то, чтобы готовить еду, намазывать бутерброды маслом, непрерывно мотаться туда-сюда между школой, бассейном и уроками виолончели; часы жизни без него пачкаются и замарываются несравненно сильнее, чем детские пеленки. Мадлен не ложится спать даже с наступлением того времени, когда сын обычно приезжал домой, а она дожидалась звяканья ключа в замке и только потом засыпала. Правда, на протяжении почти двух лет своего студенчества он приезжал лишь на выходные. Но тогда пустота его комнаты в будние дни была полна обещаний. Теперь же она засасывала, словно воздушная яма.