Мемуары белого медведя - Тавада Ёко
— Отказ от автомобилей и возвеличивание велосипедов являют собой сентиментальный декадентский культ, который мы уже наблюдаем в ряде западных стран, например в Нидерландах. Однако реальность такова, что обществу надлежит развивать именно культуру машин. Нам нужны рациональные пути сообщения между рабочими местами и местами проживания. Велосипеды рождают иллюзию, будто человек может в любое время поехать, куда ему вздумается. Культура велосипеда потенциально опасна для нашего мира.
Я подняла лапу, желая парировать его выпад, но председатель сделал вид, что не заметил этого, и объявил перерыв на обед. Молча покинув зал, я выскочила из здания, точно первоклассница на школьный двор.
В те времена, когда я ходила еще в подготовительную школу, я всегда первой выбегала из класса, едва начиналась перемена. Я уносилась в дальний угол двора и вела себя так, словно тот клочок земли значил для меня что-то особенное. На самом же деле это было ничем не примечательное место в тени инжирного дерева, куда бессовестные граждане тайком выкидывали мусор. Кроме меня, никто из детей не бывал там, и это меня очень даже устраивало. Как-то раз один из них притаился за инжирным деревом, дождался меня и в шутку атаковал со спины. Я перекинула его через плечо. Во мне всего лишь сработал инстинкт самосохранения, я не держала зла на этого мальчика, но, поскольку была сильной, он взмыл в воздух и больно шлепнулся оземь.
Позже я выяснила, что за глаза меня называют «остроморденькой» и «снежным ребенком». Я не узнала бы об этих дразнилках, если бы один из ребят не наябедничал мне. Делясь со мной секретом, он вел себя так, будто находится на моей стороне, но, полагаю, на самом деле маленькому детскому сердцу было в радость причинить мне страдание. До нашего с ним разговора я никогда не задавалась вопросом, как выгляжу в глазах других детей. Форма моего носа и цвет шкуры были не такими, как у одноклассников. Осознать это мне позволили только клички.
Рядом с конференц-центром располагался тихий парк с белыми скамьями. Я нашла одну в тени и села отдохнуть. За моей спиной что-то журчало, неподалеку протекал ручей. Скучающие ивы снова и снова опускали тонкие пальцы в воду, и мне чудилось, будто они заигрывают с ней. На ивовых ветвях виднелись новые светло-зеленые листочки. Земля возле моих ног была рыхлой, но не из-за кротовьих ходов, а благодаря усилиям прорастающих крокусов. Особенно отчаянные из их числа брались подражать Пизанской башне. У меня зачесались уши. «Только не ковырять!» — напомнила я себе правило, которого никогда не нарушала, по меньшей мере в те времена, когда работала в цирке. Однако зуд вызвала не ушная сера, а пыльца и пение птиц, которые неутомимо выклевывали из воздуха шестнадцатые ноты. Розовая весна поразила меня своим внезапным приходом. Что за ухищрения помогли ей столь быстро и незаметно добраться до Киева с этой огромной делегацией птиц и цветов? Может, весна тайком готовилась к своему торжественному появлению на протяжении нескольких недель? Или это я ничего не видела, потому что была занята зимой и та овладела моим сознанием? Я не люблю разговоры о погоде и потому часто не понимаю прогнозов, обещающих ее резкие перемены. Та пражская весна тоже стала для меня громом среди ясного неба. Стоило мне услышать название города Праги, мое сердце начинало биться быстрее. Кто знает, а вдруг в скором времени погода опять радикально изменится и я окажусь единственной, кто совершенно не подозревает об этом?
Мерзлая земля оттаивала и пускала слякотные слезы. Из чешущихся ноздрей выползали сопли. Из отекшей слизистой оболочки глаз пробивались слезинки. Другими словами, весна — время скорби. Некоторые утверждают, будто весна их омолаживает. Но тот, кто молодеет, возвращается в детство, и это может причинить ему страдания. Пока я гордилась тем, что первой высказываю мнение на каждой конференции, со мной все было в порядке. Я не хотела знать, каким событиям обязана своему быстрому движению лапой вверх.
Прозрение неумолимо впитывалось в мою голову, будто пролитое на скатерть молоко. От скатерти поднимался сладчайший молочный аромат, и я оплакивала свою весну. Детство покалывало язык горьким медом. Еду мне всегда готовил Иван. О матери я ничего не помнила. Куда она делась?
Тогда я еще не ведала, каким словом обозначаются мои конечности. Жгучие боли прекращались, если я отдергивала их, это было похоже на рефлекс. Однако мне не удавалось сохранять равновесие долго. Я снова падала вперед. Едва эта часть тела соприкасалась с полом, мне опять делалось больно.
Я слышала, как Иван восклицает: «Ай, больно!», когда ударяется ногой о колонну или когда его жалит оса. Мне становилось понятно, что выражение «Ай, больно!» относится к некоему ощущению, которое испытывает человек. Я полагала, что при моем соприкосновении с полом боль чувствует пол, а не я. Пол, а не я должен был что-то предпринять, чтобы боль ушла.
Движимая болью, я отталкивалась от пола и поднимала верхнюю половину тела. При этом я вытягивала позвоночник как лук, но напряжение было запредельным. Я сдавалась и снова оказывалась на четырех точках опоры. Если я отталкивалась энергичнее, то плюхалась на спину или на бок. Страшно сказать, сколько тренировок мне понадобилось, чтобы простоять на ногах хотя бы несколько секунд!
После банкета я вернулась в гостиницу и дописала текст до этого предложения. Письмо давалось мне с трудом. Навалилась усталость, и я уснула прямо за столом. Проснувшись на следующее утро, я почувствовала, что постарела за ночь. Начинается вторая половина жизни. Будь я бегуньей на длинную дистанцию, это был бы поворотный пункт, в котором я должна была бы развернуться и взять курс обратно на линию старта. Боль кончится там же, где возникла.
Иван вытаскивал из банки кусок сардины, мял его в ступке, добавлял молока и ставил получившуюся смесь передо мной. Это блюдо он готовил специально для меня. Если я срыгивала, Иван тотчас подходил с веником и совком и все убирал. Он никогда не ругал меня. Чистота для Ивана всегда была на первом месте. Каждый день он притаскивал длинный покачивающийся шланг и швабру, чтобы вымыть пол. Иногда Иван направлял шланг на меня. Я обожала ледяной душ.
Изредка у Ивана выдавалась свободная минута. Тогда он садился на пол, брал в руки гитару, перебирал ее струны и пел. Печальная мелодия окраинного переулка сменялась ритмичной танцевальной музыкой, а под конец падала в пропасть беспрерывного сетования. Я внимательно слушала игру Ивана, и во мне что-то просыпалось — вероятно, первая страсть к путешествиям. Неведомые далекие края влекли меня, я разрывалась между тем местом, где находилась, и тем, куда мечтала попасть.
Иногда наши с Иваном взгляды случайно встречались, и в следующий момент я уже оказывалась в его объятиях. Он клал мою голову себе на плечо, терся щекой о мою шею. Он щекотал меня, катал по полу и шутливо боролся со мной.
С возвращения из Киева прошло немало времени, а я все сидела в своей московской квартире и старательно выводила буквы. Голова склонялась над листками почтовой бумаги, которую я без спросу прихватила с собой из гостиницы. Я снова и снова закрашивала кусочек своего детства и почти не продвигалась вперед. Воспоминания набегали и отбегали, точно волны на берег. Каждая волна походила на предыдущие, при этом ни одна не была точь-в-точь такой же, как другая. Мне оставалось только воссоздавать в памяти одну и ту же сцену и гадать, которая из картинок верна.
Я долго не понимала, что все это означает. Сидя в клетке, я всегда находилась на сцене и никогда не была зрителем. Если бы меня выпустили, я увидела бы печку, установленную под клеткой. Увидела бы, как Иван кладет в печь дрова и поджигает их. Увидела бы и граммофон с гигантским черным тюльпаном, который стоял на подставке за клеткой. Когда пол в клетке нагревался, Иван опускал иглу на пластинку. Звук фанфар разбивал воздух, точно кулак оконное стекло, поверхность моих передних лап пронзала обжигающая боль. Я вставала на задние, и боль прекращалась.
