Когда-то там были волки - Макконахи Шарлотта

Правда, вероятность того, что они загры зут друг друга, ничуть не меньше.

Мы открываем клетки и выходим из загона.

Шестая, пробудившаяся раньше времени, не шевелится, пока мы не отходим на приличное расстояние, чтобы понаблюдать за волками издалека. Волчице не нравится наш запах. Вскоре мы видим, как ее пружинистая фигура поднимается и мягко ступает на землю. Белая шкура поблескивает и почти сливается со снегом, по которому волчица передвигается необычайно легко. Проходит несколько мгновений, она поднимает морду и нюхает воздух, вероятно учуяв кожаный радиоошейник, и потом, вместо того чтобы изучать новое место, быстро подскакивает к клетке, где лежит ее дочь, и ложится рядом.

От этого в душе у меня всколыхнулось теплое и хрупкое чувство, которого я стала бояться. Оно предупреждает об опасности.

— Давайте назовем ее Пепел, — говорит Эван.

Рассвет золотит предутренние серые сумерки, и когда встает солнце, два других животных начинают шевелиться, просыпаясь от искусственного сна. Все три волка выходят из клеток на участок искрящегося леса размером в полгектара. Пока у них будет только это тесное пространство. А мне бы хотелось, чтобы забора не было вовсе.

Направляясь к фургону, я говорю:

— Никаких имен. Она Номер Шесть.

Еще сравнительно недавно (по меркам вселенной) этот маленький и редкий лес был дремучим и пышущим жизнью. Он изобиловал рябинами, тополями, березами, дубами и можжевельником и простирался на обширной территории, окрашивая пестротой шотландские холмы, теперь голые, и предоставляя пищу и убежище разнообразным видам диких животных.

И по этим корням, между стволами, под пологом листвы бегали волки.

Сегодня волки снова ступили на эту землю, которая не видела их сотни лет. Остались ли в их крови воспоминания об этих местах? А вот лес их помнит. Он хорошо знает своих бывших обитателей и давно ждет, когда они снова появятся и разбудят его от долгой дремоты.

Весь день мы проводим, развозя остальных волков по их загонам, а когда опускается вечер, возвращаемся на базу — в маленький каменный коттедж на краю леса. Наши коллеги пьют в кухонном уголке шампанское в честь выпуска всех четырнадцати серых волков в загоны для акклиматизации. Но они еще не на свободе, наши волки, эксперимент только начался. Я сажусь за мониторы и смотрю записи из загонов. Что звери думают о своих новых домах? Лес во многом похож на тот, где они жили раньше, в Британской Колумбии, хотя климат здесь умеренный, а там субарктический. Я тоже происхожу из того леса и знаю, что он пахнет иначе, выглядит иначе, тут другие звуки и другая среда. Однако мне отлично известно, что волки очень хорошо адаптируются. Вдруг я затаиваю дыхание: крупный Номер Девять приближается к хрупкой волчице Номер Шесть и ее дочери. Самки вырыли ложбинку в снегу в самом конце загона и затаились там, настороженно наблюдая за Девятым. Он возвышается над ними, шкура его переливается серым, белым и черным — это самый величественный волк из всех, что я видела. Демонстрируя доминирование, он кладет голову на загривок Шестой, и я с особой живостью чувствую, как его морда прижимается к моей шее. Мягкая шерсть щекочет мне кожу, от жара его дыхания по спине ползут мурашки. Номер Шесть скулит, но остается лежать, выражая почтение. Я застываю на месте; малейший знак неповиновения и сильные челюсти сомкнутся у меня на горле. Он щиплет самку за ухо, и зубы впиваются мне в мочку, отчего я в испуге закрываю глаза. В темноте боль стихает почти так же быстро, как и появляется. Я возвращаюсь к самой себе. И когда я снова смотрю на экран, Девятый уходит, больше не обращая внимания на самок, и расхаживает по периметру загона вдоль ограды. Если я буду смотреть дальше, то почувствую холод снега под голыми ступнями, но я не смотрю, я и так уже на пределе и почти забылась. Поэтому я поднимаю глаза к темному потолку и жду, когда пульс успокоится.

Я не похожа на большинство людей. Я иду по жизни другим путем, ведомая совершенно уникальной чувствительностью к прикосновениям. Я понимала это еще до того, как узнала название своего состояния. Объясню: это вид неврологического расстройства — синестезия зеркального прикосновения. Мой мозг воспроизводит тактильные чувства живых существ — не только всех людей, но даже некоторых животных; глядя на человека, я разделяю его осязательные ощущения и на мгновение сливаюсь с объектом наблюдения, мы становимся единым целым, и чужие боль и удовольствие становятся моими. Это может показаться чудом, и долгое время я так и думала, но на самом деле мой мозг работает почти так же, как и у других людей: при виде чьих-то страданий у вас возникает физиологическая реакция — вы морщитесь, отшатываетесь, испытываете неловкость. Самой природой мы запрограммированы на эмпатию. Когда-то я испытывала восторг, ощущая то, что чувствуют другие. Теперь же постоянный поток сенсорной информации утомляет меня. Сейчас я бы многое отдала, чтобы освободиться от этого дара.

Короче говоря, новый проект не увенчается успехом, если я не смогу установить дистанцию между волками и собой. Мне нельзя раствориться в них, иначе я не выживу. Жизнь волков полна опасностей. Большинство из них скоро умрут.

В следующий раз я смотрю на часы в полночь. Все это время я наблюдала за тем, как волки спят или ходят по загону, тщетно надеясь, что они завоют — один начнет, а остальные подхватят. Но, когда волки подвержены страху и тревоге, они не воют.

В коттедже одно большое помещение, где мы храним все мониторы и оборудование, к нему прилегают кухня и туалет, расположенные в задней части дома. Снаружи есть конюшня с тремя лошадьми. Эван и Нильс уже явно уехали в ближайший город, где они снимают жилье, — я так устала, что даже не помню, как попрощалась с ними, — а Зои, наш аналитик, спит на диване. Я должна была уйти еще несколько часов назад и сейчас наконец-то натягиваю свой зимний комбинезон.

Морозный воздух кусается. Я выезжаю из леса на змеящееся шоссе и еду около трех километров по северо-западной части национального парка Кернгормс, видя только маленькие сферы своих фар. Всю жизнь не люблю ездить на машине ночью, когда насыщенный разнообразием простор вокруг превращается в зияющую пустоту. Если остановиться и войти в нее, то окажешься в совершенно другом мире, наполненном дрожащей жизнью, светящимися моргающими глазами и шуршанием маленьких лап в подлеске. Я сворачиваю на извилистую дорогу поменьше, которая приводит меня в долину с Голубым коттеджем. Днем можно увидеть, что постройка из серовато-голубого камня с травянистыми загонами для выгула лошадей по сторонам находится между густым манящим лесом, расположенным к югу, и длинными голыми холмами к северу, на которых с приходом весны будут щипать траву благородные олени.

Свет в доме погашен, но теплится оранжевый огонек камина. Я снимаю свою экипировку, одну вещь за другой, и осторожно прохожу через маленькую гостиную к спальне, не своей. Она лежит в кровати неподвижно, просто фигура в темноте. Я забираюсь в постель рядом с ней; если она и проснется, то не подаст виду. Я внимаю ее запах, не изменившийся даже сейчас, такой же расхристанный, как и она сама, и нахожу в нем утешение. Мои пальцы утопают в ее белокурых волосах, и я позволяю себе заснуть, чувствуя защищенность в орбите своей сестры, которой судьбой предназначено быть из нас двоих более сильной.

2

«Бережно», — говорит он. Маленькие ручки крепко держат поводья. Она, такая крошечная, сидит верхом, такая крошечная, что конь наверняка ее сбросит.

«Бережно».

Он замедляет ее движения, ладонь лежит на ее спине, прижимая ее к шее животного.

«Почувствуй его. Ощути его сердцебиение внутри своего».

Жеребец не так давно был свободным, и вольный дух еще не выветрился из него, но когда она так обвивает его своим телом, бережно, бережно, как говорит отец, он успокаивается.

Я оседлала забор площадки для выгула лошадей и наблюдаю. Руки упираются в грубо оструганное дерево, под ногтем заноза. И я тоже сижу на том коне, я — моя сестра, прижавшаяся к теплому дрожащему сильному животному, и чувствую большую уверенную руку отца, которая придерживает меня, я — и отцовская рука тоже, я — и жеребец, и легкий груз у него на спине, и холодный металл в пасти.