Джеймс Болдуин - Комната Джованни
Дэвид – воплощение тех комплексов, которые он унаследовал в пуританской Америке. Он не в силах ни преодолеть их, ни бороться с ними, его американское происхождение постепенно начинает восприниматься им как родовая травма. Дэвид и хочет любить Джованни, и не может себе этого позволить. «Ты думаешь, у тебя бриллианты между ног, – упрекает его Джованни, – ты никогда и никому не отдашь свое сокровище, не позволишь и пальцем дотронуться до него – никому: ни мужчине, ни женщине. Ты хочешь быть чистеньким…»
Джованни, родившийся в маленькой итальянской деревне, не скован условностями сексуального поведения, лже-моралью «общественного приличия». Он, полная противоположность городского Дэвида, живет эмоциями, у него нет того груза предрассудков, который несет в себе его друг. Джованни не понимает, что Дэвидом движет не только желание «быть чистеньким» (хотя и это тоже – американский культ физиологической чистоты, медицинской стерильности, подменяющей «нормальную», природную чистоплотность), но, прежде всего, неуверенность в своих чувствах, которую тот пытается скрыть за желанием «быть как все», как все американцы.
«Побывав здесь, они (американцы) уже не смогут быть счастливыми, а кому нужен американец, если он несчастлив. Счастье – это все, что у нас есть», – говорит Хелла, навсегда расставаясь с Дэвидом. Но каждый из героев понимает счастье по-своему. И уже разобравшийся в самом себе Дэвид сознает, что счастье для него – не замкнутый, изолированный и самодостаточный американский мирок, не тупое и бессмысленное коротание вечеров в кругу жены и детей. Ну а какое оно, его счастье? Этого он не знает.
Позволяя любить себя и принимая любовь сначала Джованни, а потом Хеллы, он пока не готов к ответному чувству, он еще эмоционально пассивен. В нем только просыпается собственное наднациональное «я» (сексуальное и духовное). Стремление быть непохожим на других американцев – ключ к объяснению кажущейся нелогичности его поступков, которая приводит Дэвида в матросские притоны. Собственно говоря, они, эти притоны, и есть его выбор, совершенный уже вполне сознательно.
Во всех своих книгах Дж. Болдуин подчеркнуто социален. В «Комнате Джованни» он показывает не просто взаимоотношения двух характеров, двух человеческих формаций – рационального Нового и эмоционального Старого Света, но прежде всего противостояние личности и общества.
Если для американского общественного мнения изгоем становится вполне респектабельный Дэвид с его гомосексуализмом, то для французского таким изгоем является гомосексуалист Джованни с его бедностью и беззащитностью.
«Никто не может ничего отдать, не отдав самого себя – то есть, не рискуя собой», – эти слова Дж. Болдуина по отношению к героям романа приобретают некоторую двусмысленность и вместе с тем оказываются удивительно точными. «Отдав самого себя» Дэвиду, Джованни пытается «приручить» его, сделать «своим», но терпит неудачу, стоившую ему жизни. Пытаясь обрести в Джованни самого себя, Дэвид, в свою очередь, не может переступить ту грань, за которой его рациональность и прагматизм уже не властны над его природой.
На время соединившись друг с другом, их судьбы наконец приобретают ту определенность, которая одного приводит к гибели (драматической, но вполне закономерной развязке), а другого навсегда освобождает от ненавистной опеки буржуазной морали. Перестав быть «мальчиком», он вступил «в длинную холодную зиму своей жизни»…
Ставший американским классиком не благодаря, а вопреки своему бунтарскому таланту, Джеймс Болдуин долгое время был знаком русским читателям исключительно как прогрессивный негритянский автор, боровшийся против расовой дискриминации. Признавая его заслуги в данной области, советские критики не интересовались (видимо, «слыхом не слыхивали») другой стороной его прогрессивности – открыто выраженной позицией в отношении прав гомосексуалистов. Между тем авторитет писателя и уважение к его мнению были вызваны в значительной мере именно этим обстоятельством. Тем принципиальнее издание «Комнаты Джованни» на русском языке – возможность представить Болдуина в «новом» для русских читателей качестве.
Перевод книги осуществлен известным балетным, театральным и литературным критиком, специалистом по творчеству М. Кузмина Геннадием Шмаковым. Умерший в 1988 году в Нью-Йорке от СПИДа, он оставил богатое, так и не изученное литературное наследие.
…Видно, глаз чтит великую сушь,
Плюс от ходиков слух заложило:
Умерев, как на взгляд старожила –
Пассажир, ты теперь вездесущ.
Может статься, тебе, хвастуну,
Резонеру, сверчку, черноусу,
Ощущавшему даже страну
Как безадресность, это по вкусу.
Коли так, гедонист, латинист,
В дебрях северных мерзнувший эллин,
Жизнь свою, как исписанный лист,
В пламя бросивший, – будь беспределен…
Автор этих строк Иосиф Бродский посвятил памяти Геннадия Шмакова одно из лучших своих стихотворений последних лет.
Несомненно, что яркая личность переводчика по-своему трансформировала роман Дж. Болдуин, внеся в него современные оттенки, сделав книгу более близкой русскому читателю, а образ самого Болдуина благодаря этому – более человечным и глубоким.
Александр Шаталов. Ярослав Могутин
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Я – мужчина,
Я страдал,
Я там был.
Уолт УитменГлава I
Я стою у окна в большом доме на юге Франции и смотрю, как надвигается ночь, ночь, которая приведет меня к самому страшному утру в моей жизни.
В руке у меня стакан, бутылка стоит рядом. Я смотрю на свое отражение, мерцающее в темном оконном стекле; оно длинное и, пожалуй, чем-то напоминает стрелу. Светлые волосы поблескивают. Лицо, похожее на сотни других лиц. Мои предки покоряли континент, рискуя жизнью, прошли сквозь джунгли и, наконец, вышли к океану, который навсегда их отрезал от Европы и обрек на еще большую дикость. К утру я наверняка напьюсь, но лучше мне от этого не станет. Все равно сяду в поезд и поеду в Париж. Тот же поезд и те же люди, стремящиеся устроиться поудобнее на деревянных сидениях вагона третьего класса. Да и я ни капельки не изменюсь. Поезд помчится на север навстречу хмурому дождливому Парижу, за окном замелькают знакомые картины, и останутся позади оливы и грозное великолепие южного неба. Кто-нибудь предложит разделить с ним сэндвич, кто-нибудь даст пригубить вина и попросит спички. В проходе будут толпиться люди, выглядывать из окон, заглядывать в купе. Новобранцы в мешковатой форме цвета хаки и цветных шапочках будут открывать дверь купе на каждой станции и спрашивать: «Complet?»[1] А мы в ответ им замотаем головой: «Нет, нет», – и когда они отвяжутся, обменяемся едва приметными заговорщическими улыбками.
