Маша Трауб - Продается дом с дедушкой
А рассказы эти самые – нелепые, простоватые, написанные на коленке – тем временем потихоньку переиздавались. И так уж вышло, что на них выросло несколько поколений детей. И клеймо «детский» он так с себя и не смыл.
В этом году ему исполнилось шестьдесят, и он смирился, признавая, что у других-то и таких достижений нет, а у него есть хоть какие-то вес, имя. Где те злопыхатели, которые его критиковали? Нет их. Кто умер, кто исчез. А он есть. Жив, здоров, слава богу! Интервью вон раздает… Значит, переплюнул он всех. И, можно сказать, плюнул в вечность. Этим самым тощим сборничком. Вот так вот, утритесь!
– Никто не знает, из какого сора… – в задумчивости повторял Игорь Михайлович, когда получал очередное предложение выступить в библиотеке, в книжном магазине, а то и в литературном кафе перед благодарными, но чересчур шумными и гиперактивными маленькими читателями и их нервными, заполошными мамами и бабушками.
Это было новшество последних лет. Его стали звать на выступления. Игорь Михайлович поначалу терялся, стеснялся, не знал, как себя вести: что от него ждут, что он должен говорить, что рассказывать? Он должен развлекать детишек или их мамаш? Должен рассказывать о себе? Обычно он открывал свой сборник – авторский экземпляр – и читал один или два рассказа. Бубнил на одной ноте, но читателям нравилось – все-таки автор, который удивительным образом все еще жив, читает рассказ собственного сочинения.
Игорь Михайлович, откровенно говоря, ненавидел эти встречи. Непременно объявлялась какая-нибудь неуемная бабуля, которая подходила и заявляла: «Я читала вас еще в детстве!» Он едва сдерживался, чтобы не указать даме на ее возраст. Да в каком, едрит твою налево, детстве? Да он моложе этой бабки лет на двадцать! Ну, а фразу от мамаш, причем сразу нескольких, скопившихся стайкой, которую произнесла та же журналисточка: «Ой, вы живы! Надо же! А я когда увидела объявление, даже не поверила!» – Игорь Михайлович слышал на каждом выступлении и приучил себя улыбаться. Даже шутил, если мамочка казалась ему симпатичной: «Можете потрогать, если не верите!» Мамаша заливалась смехом и осторожно дотрагивалась до его руки.
Да, многое изменилось. «Можно с вами сфотографироваться?» – спрашивали родительницы и норовили усадить к Игорю Михайловичу на колени брыкающегося ребенка, который не хотел фотографироваться с дядей-писателем. Игорь Михайлович тоже не хотел ни с кем фотографироваться, но покорно делал ребенку козу, удерживаясь от того, чтобы ущипнуть его пребольно за попу, пока мамаша крутила телефоном то так, то эдак.
«А напишите, пожалуйста, что-нибудь или нарисуйте», – просили его мамочки, которых он относил к разряду «выпендрежниц», подсовывая книгу для автографа. И Игорь Михайлович послушно рисовал голову зайца или черепашку. Он даже дома тренировался на отдельном листочке, чтобы черепаха была похожа на черепаху, а не на собачью какашку с глазами.
Игорь Михайлович фотографировался, рисовал, писал длинные пожелания неведомым ему Никитушке, Данечке – расти большим и здоровым – и чувствовал себя выпотрошенным, измотанным. Он очень уставал от этих встреч. Не понимал, зачем они нужны. Но с другой стороны, ему нравилось подойти к стенду, выставленному на всеобщее обозрение на видном месте, и рассматривать афишу – свое имя на ней, свою фотографию тридцатилетней давности. Где только ее нашли? Или это и есть настоящая слава? Значит, он теперь знаменитость? Это то, о чем он всегда мечтал? Вот об этом? Выступать перед детьми, которые все как один казались ему как минимум невоспитанными, а говоря откровенно, дебилами.
Но настоящий удар Игорь Михайлович получил позже. Перед одним из выступлений девушка-организатор спросила у него, сколько это будет стоить. Каков его обычный гонорар за выступление? Тут Игорь Михайлович почувствовал, что его ударили под дых. А он не успел не то что блок поставить, а даже прикрыться.
– Обычный, как у всех, – прохрипел он.
– Ну, у всех разный, – рассмеялась девушка.
– Тогда посчитайте средний, – сказал Игорь Михайлович. Прозвучало грубовато, даже немножко по-хамски. И он поспешно дал отбой, ткнув пальцем на все телефонные кнопки сразу.
Ему стало вдруг так обидно – как в молодости. И он опять почувствовал себя тридцатилетним неудачником. Стало до тошноты противно, скользко и мерзко. Ведь никто ни разу не сказал, даже не намекнул, что такие выступления оплачиваются. Какой же он идиот! Старый идиот! Сам не просил, и ведь никто и не предлагал. Считали дурачком, сумасшедшим стариком, который за толику внимания к своей персоне готов шкандыбать на другой конец города и терпеть тупые вопросы дебелых мамаш, молодящихся бабулек и сопливых, наглых детей, которым, чтобы они не вопили и сидели спокойно, надо запихнуть в рот шоколадку, чупа-чупс и выдать телефон или планшет, в который они с радостью уставятся и будут тыкать своими липкими пальцами в экран.
То есть он, как дурак, распоследний дурак, ходил везде бесплатно, в то время когда мог попросить гонорар? Когда эти люди могли ему заплатить, но не платили? Ведь на детях не принято зарабатывать! Ведь он же детский писатель, а потому не может быть меркантильным. Потому что дети – наше все, это святое. Можно зарабатывать на всем, кроме детей. К детям – забесплатно, ради их будущего, чтобы привить им любовь к чтению. Какой же он идиот!.. Сколько мог заработать! Сколько упущенных возможностей! Опять упущенных… А ведь кто-то не гнушается – берет, и совесть не мучает. Да наверняка все берут, только он прыгал от счастья, что про него вспомнили. Ему похлопали – он и рад, разве что хвостом не вилял, как дрессированная собачка. Чайку налили – он и счастлив. Коробку конфет в зубы сунули – он уж на седьмом небе. Детишки ему еще рисунки дарили, которые он выбрасывал сразу же в ближайшую урну. Да чтоб еще хоть раз, да забесплатно!.. Нет, теперь уж он будет умнее. Сейчас посмотрит, сколько ему заплатят, и будет просить не меньше, а то и больше. И если его действительно считают живым классиком, если он так уж нужен, как ему заливают в уши, то пусть платят. Вот так вот!
Пришлось пить валокордин. Игорь Михайлович никак не мог успокоиться, дышал часто и нервно. Ну как же он мог сам не догадаться? Как обидно!.. И жена бы замолчала наконец. Бросил бы ей на стол деньги…
Лариса его давно ни во что не ставила. И дети вслед за ней. Спасибо, что из дому не выгнали! Лариса его как мужа в асфальт закатала, катком тяжелым сверху прошлась и с удивлением смотрит, как он пробивается, голос подает, что-то там еще каркает тихонько. Какая уж там любовь? Да и не было никакой любви. Сыновья его всегда стыдились, никому не говорили, кто их отец. Петровы – и ладно. Сейчас вообще почти не общаются. Жена-то с ними, при них – то внучка, то внук. Она – бабушка. А он никто! Вроде бы дедушкой называют, но им все равно – он чужой дедушка. Показали бы другого, так и его бы дедом называли. Про то, что он им сказки на ночь придумывает, – вранье на голубом глазу. Не придумывает. Не видится с ними почти. У жены все хорошо – дача, огород, пенсия, внуки бегают по участку. И ведь забыли, что это его участок. Его родителей участок. А ему там места нет… Давно нет. У всех есть там свой угол: у внуков комната, у младшей внучки – кроватка стоит, спальня отдельная, если кто-то из сыновей с женой приезжает. Лариса спит в маленькой комнатке, которую все так и называют «бабушкина комната». А дедушкиной – нет. И никогда не было. Да, считается, что дедушка не любит дачу, не любит Подмосковье. Но ведь ему и не дали возможности полюбить!
