Владимир Тучков - Подмосковная геенна
Вполне понятно, что в первый же полевой сезон, когда на участках вовсю рыли ямы под фундамент и выкладывали венцы, Арнольд Аркадьевич получил критическую дозу Зинаидиного облучения. Вероятно, тогда же они и поладили. Однако тайное стало явным года через три, когда дачники уже вовсю ковырялись на грядках, и стук молотков раздавался на участках лишь самых нерадивых хозяев, таких как, например, автор данного печального повествования. Вере, которая по-прежнему пребывала в мире иллюзий относительно добропорядочности мужа, с чем женская половина дачного общества смириться никак не могла, доброхотки открыли глаза самым жестоким образом. Произошло это в очереди, которая лениво дожидалась цистерны с колхозным молоком.
Некая бесполая особа в вылинявшем до состояния военно-воздушной дирижабливости халате негромко, якобы приватно, но и так, чтобы ее слова смогли разобрать зрители спланированного спектакля, как бы по-свойски, как женщина женщине, сказала Вере:
– Не жалеете вы, Верочка, Арнольда Аркадьевича! Хоть он, конечно, мужчина и крепкий, но все же…
– А что такое? – всплеснула Вера ресницами. И тут же подобралась, поняв, что Дирижаблиха сейчас выдаст какую-нибудь мерзость.
– Да как же, Верочка! Неужто вы ничего не ведаете? А я-то думала, что вы сами Арнольда Аркадьевича на отхожий промысел отпускаете. Мол, потому что силы в нем избыточные…
– Я вас не понимаю, – ответила Вера по-детски задрожавшими губами. И будто бы уменьшилась, сжалась, пытаясь спрятаться от глумливой подлости.
– Да как же. Ведь соседка-то ваша, нормировщица… – застрекотала Дирижаблиха. – Ведь у него же с ней уже давно. Просто неприлично получается. Вы вся такая хорошая, все для семьи. А он вокруг нее вьется. Да и не вьется даже уже, а просто прости-господи…
На Веру было жалко смотреть.
Вполне возможно, что она что-то и подозревала. Вероятно даже, что Арнольд Аркадьевич и раньше, в молодости, давал ей поводы для ревности. Может быть, у нее даже был тяжелый опыт обманываемой жены. Но тем не менее как бы то ни было раньше, как бы жизнь ни обкатывала на крутых семейных виражах, в очередной раз узнать такого рода вещи, да еще из уст столь мерзкой стервы, – это было словно кастрюлю кипятка на ноги опрокинуть. К такому не привыкнешь. Ну разве что годам к шестидесяти…
Взяв себя в руки, то есть уняв дрожь в губах, которая в такие мгновения делает невозможным достойный тембр голоса, Вера отчеканила:
– Я бы вам порекомендовала перенести свою необузданную фантазию на своего мужа. А моего, пожалуйста, не трогайте.
И ушла с прямой спиной, которая по мере удаления все более и более ссутуливалась. Вероятно, в той части Вериной фигуры, которая была невидимой для молочной очереди, происходила борьба с подступающими слезами.
Дома состоялось крайне тяжелое для Арнольда Аркадьевича объяснение. Но правда в конце концов оказалась на его стороне. Поскольку прямых улик не было, а косвенные обвинения он, будучи человеком не просто умным, а очень умным, последовательно расщепил до атомарного состояния.
Логика, конечно, вещь сильная. Однако чутье, этот бесценный дар наших животных предков, намного сильней. И через три дня Вера, которая все это время была одним туго натянутым нервом, соединяющим реальность с областью воспаленных фантазий, учуяла запах чуждых духов. Понимая, что и на сей раз муж сконструирует безукоризненное объяснение, она промолчала. Чтобы не спугнуть. Чтобы потерял бдительность и дал возможность уличить себя в низости и подлости по отношению к долгим годам совместной жизни, на протяжении которой она для него… И так далее и тому подобное, ожесточенно расчесывая до крови зудящую душу.
В конце концов он попался. С поличным. То есть в абсолютной непристойности. Но дал клятву и был прощен и омыт потоком сладких слез.
Когда же он вновь дал повод, то прощение было получено лишь после того, как его, как говорили в старину, пропесочили на партийном собрании и объявили строгий выговор без занесения в личное дело. Да, она написала на него заявление, на которое парторганизация не имела права не отреагировать. Правда, поскольку Арнольд Аркадьевич занимал высокий пост, то его не то чтобы песочили, а скорее корректно журили. Лишь меньшая – женская – часть парторганизации настаивала на занесении выговора в личное дело. Но эта бабья солидарность успеха не имела.
После собрания, когда по традиции распивали бутылочку армянского, секретарь парткома то ли примирительно, то ли отчасти даже извиняясь, сказал: «Да пойми ты, Арнольд Аркадьевич! Дорогой ты мой человек. За дело ведь, за дело. Стратегия у тебя, конечно, правильная. Тут ничего не скажешь, резолюциям последнего съезда, так сказать, она не противоречит. Но тактику менять придется. Это я тебе вполне серьезно. Ты хоть весь институт перееби, никто слова не скажет. Но зачем же жену обижать-то? Да ты, думаю, и сам все прекрасно понимаешь».
Вполне понятно, что любовь оказалась сильней партийных догматов.
Правда, тактику Арнольд Аркадьевич, действительно, поменял. Он стал привозить свою пассию на дачу в рабочее время. А ближе к вечеру, обильно наодеколоненный, дабы
перешибить Зинаидин стойкий дух, садился за руль «Волги» и возвращался в город. Якобы с работы.
Во время же этой самой работы в его доме творилось нечто невообразимое. Не зная подоплеки, можно было предположить, что там на полную громкость гоняли по видику триллеры.
В общем, Вера была обречена. Хоть Арнольд Аркадьевич и соблюдал конспирацию, и уличить его было не в чем, но сердце обмануть невозможно. Вначале Вера пыталась что-то сделать, чтобы склеить треснувшее семейное счастье. Одно лето она выглядела столь шикарно, словно была сошедшей с обложки «Вога» и невесть как очутившейся в подмосковной глуши голливудской звездой. На такую, по идее, потеряв голову, ошалевшие мужчины должны бросаться, словно на сладкоголосую Сирену. Однако в гормональности тягаться с Зинаидой она не могла. Не было в ней той жесткой радиации, разжижающей мужской мозг.
Потом она уходила к родителям. Но, не встретив у них понимания, вернулась.
А потом заболела. И беззвучно поплыла по течению.
Да, это было сердце. Сердце, разбившееся о подлость мужа.
Вскоре она выглядела уже как мать своего необузданного козлонога.
Сошла на нет, кажется, года через два. Когда дети уже выросли, женились и встали на ноги. Больше ее здесь, в мире предательства, уже ничто не держало. Так что ушла отчасти умиротворенная. И, может быть, точно это никому неизвестно, может быть, перед смертью простила своего Арнольда Аркадьевича.
Если Арнольд Аркадьевич и соблюдал траур, то либо это продолжалось гораздо меньше, чем того требуют правила приличия, придуманные людьми скорее мертвыми, нежели живыми, либо понятие траура он не распространял на такую сторону жизни своего тела, как семяизвержение.
Короче, совсем скоро они вообще перестали скрывать свои отношения. Даже не опасались гнева партийного руководства. Ведь вдовец же, следовательно, имеет полное право. Ну а на Зинаидиного мужа и раньше-то не обращали внимания. Раза два за полевой сезон он напивался, устраивал страшный грохот, выкрикивал матом что-то гневное и не вполне отчетливое. А наутро уже копал грядку с чувством глубокой вины, усугубленной головной болью. Роль, отведенная ему Зинаидой в семейной жизни, была крайне незначительна. И он это прекрасно понимал.
Однако примерно через год исчез и Леня. Просто ли он ушел от Зинаиды? Или же нашел более соответствующую своему темпераменту женщину? Мог, конечно, и заболеть. А зачем Зинаиде совсем уж больной? О том, что Леня более не является мужем соседки Арнольда Аркадьевича, стало известно лишь весной, когда надо было вскапывать грядки, но вскапывать их было некому.
Шло время, но чувства возлюбленных не ослабевали. И, может быть, они в конце концов и узаконили бы их. Однако грянула Перестройка, поменявшая вектор общественного развития. Арнольд Аркадьевич со своей «Волгой» выглядел уже допотопно. К тому же он уже перевалил за шестидесятилетний рубеж, и хоть и продолжал работать, но на него уже распространялось постыдное звание пенсионера. Зинаиде же еще не было и сорока пяти. Так сказать, сексуальная машина, работающая на максимальных оборотах.
К тому же она уже получила от своего возлюбленного все, что позволяло его общественное положение. Он ввел ее, простую нормировщицу, в партком. А потом сделал начальницей технического бюро. И она, войдя во вкус администрирования, покрикивала на двадцать подчинявшихся ей девушек и отчитывала кандидатов, а то и докторов за вовремя не сданную нормативную документацию.
Короче, ее мужем стал совсем другой человек. Некий Арчил, который, судя по ряду характерных признаков, был по коммерческой части.
Арнольд Аркадьевич вначале просто не хотел этому верить. Потом, видимо, бывшая возлюбленная в категорической форме дала ему от ворот поворот. Однако он продолжал тщетные попытки. Все это закончилось совершенно безобразной сценой. Во время собрания дачного кооператива Арчил прилюдно кричал на Арнольда Александровича, чего прежде, когда в кооперативе были только свои – люди науки, – невозможно было даже вообразить.
