Юлия Морозова - Сад корней
Что мы имеем с героини, а? Не хочу героиню. Скучно. Хочу про дерево. У дерева как раз день, и листья уже наполовину покрыты липким налетом, и дышит с хрипами (ой-ей, какие такие хрипы???)… ну со скрипами. Но ему, все равно, хорошо. Лучше, чем многим в его мире.
— Ой, чем это от тебя пахнет таким противным?
— Ы? Воду туалетную купила. Древесную.
— Ну и пакость!
…Подруги всегда отличаются непосредственностью.
Идет, значит, героиня по площади. Воняет вот этой древесной Кензой. Куда идет? На свиданку, понятно.
…Это все вечер. Вечерние пьяненькие звонки от клиентов (Девушка, мне надо! — Что именно вы хотите уточнить?) — стилистика жизни резко снижается, и уже не несчастная любовь, а «а мой-то, козел», и уже не глобальное предательство всех всем, а «ну переругалась туса — бывает». Зато с другого конца стилистика так же развязно повышается и уже не «так себе стишок ты написал», а «ты гениален!», и не «как я от тебя устала», а «ты хороший». Мы вербальные животные, как вы яхту назовете — так она и поплывет.
Как называется наша яхта?
* * *Дерево.
Неподвижно плывет через ночную площадь под зеленым парусом кроны. И мачта его — стержень этого безумного мира. Красивый стержень, нестарый еще. Развесистый.
Почему, собственно, мир безумный?
А вот.
Под колпаком.
Полупрозрачные бродят по развалинам. По окраинам, где догнивают остовы домов, где щерятся подворотни, где переливается розовым и рыжим ночное городское небо, где вспучивается трещинами асфальт и мрачно зияют черные провалы в подземку… Нет, они и в обычных домах живут (вот у героини — живет один, в рыжей шерстке, с большими серыми глазами, потом опишем), но тут, в ночных развалинах — их царство. Ухают ритмично. Пляшут под биение ржавого железа о нержавое (разный звук). Стихи сочиняют — о своих подвалах и чердаках, и сточных трубах, и засоренной вентиляции, и скрипучих ставнях, о растрескавшейся мебели и пыльных семейных портретах.
А по автострадам носятся среди мертвого людского железа Живые Машины. Это дерево не отличает, где тусклый человеческий монстр, смердящий на все лады — выхлопными газами, горелой резиной, старой краской, трещащий и разваливающиеся на ходу, а где Настоящая машина. Распространяющая благородные ароматы горячего металла и дорогого бензина, ухоженная и аккуратная, со своим характером и своей мелодией, поющая об автострадах и слагающая гимны развязкам…
Боже мой, как люди-то там живут?
«Меня опять во сне убили. Для разнообразия я был человеком. Правда, опять редкостной сволочью. — Ну у тебя и сублимации. За что? — Там война. В городе, кроме людей, живет много разных существ. И люди их боятся и ненавидят. И убивают. — Ага, вот ты был людь, а убили тебя. — Так за дело убили. За фанатизм. — Расскажи про этот город. — Не хочу. Смертью он пахнет и война там, а так — город как город».
Ясно, как люди живут.
Плохо они живут. Страшно им среди полупрозрачных и Живых. И еще есть одни — в метро. Те совсем-совсем другие, непонятные, белым огнем полыхают.
Про метро я почти не вижу. Только огромные пустоты, мраморное крошево, мертвый желтый плющ в расселинах и едкий запах смерти. Там на много километров — ничего и никого. Туда не спускаются люди. Там и крысы не живут, и тараканы не ползают. Туда, где этот запах, — и белые полыхающие не появляются. То, что я вижу — это смерть в чистом виде.
(«Снег — смерть в чистом виде… Ненавижу. — Зря ты так думаешь. Там вот жуки такие живут… — Какие жуки? В снегу? Бррр…»)
А про запах смерти Дерево очень-очень хорошо знает. Запахом этим веет с юга. Запах летит по воздуху и течет по воде, и убивает малые корешки на южной стороне, убивает мох на коре и сушит листья. Дерево знает как умрет — однажды ночью придет этот Запах и отравит почву и воду, и воздух, и когда оно начнет просыпаться — окажется, что кроме этого запаха просто ничего нет. И оно будет умирать целый долгий день, и не зацветет, и утренние листья будут похожи на вечерние и опадут уже к полудню…
Бррр, бедное.
О, презентация закончилась. Толпа литераторов, сверкая голодными глазами вывалилась. Навалилась. Расхватала бутерброды, зашумела, завозилась, зачитала что-то рифмованное. Кто-то рванул в гардероб. В туалетах образовалась очередь.
Пир духа завершился.
А жалко. Ведь жалко — так хотелось выйти на эту сцену и выдать им что-то такое рифмованное самой. Подвывая и жмурясь от ритма — рваного, извратного и бродского. Выделяя голосом и интонацией совсем не то, что выделяется смыслом. Растворяясь в ритме, гипнотизируя зал переливами голоса. Как же хочется… Но — время прошло
Ты дерево. Твое место — в саду.
Любимая махонькая аудитория. Полукругом бархатные диванчики. Теплый свет бархатного абажура. И стихам среди этого тепла и бархата уютно и привольно. Правильно.
…Героиня закрыла глаза и читала-выпевала:
Тонкой струйкой воды, желтой змеей на камне, вихрем колючей пыли
Станут пальцы твои. Послушай. Не слушай, меня — так надо.
Cтану я полумертвым бутоном в старой пивной бутылке.
Песней ветра и гулом ночных проводов. Лови — это твоя награда.
И не слушай меня, не слушай. Мы не были. Мы забыли.
Станут пальцы твои огнем. Протанцуют по перекресткам.
По скрещеньям дорог, по перекладинам вечно живого неба.
Ты не слушай меня, ты лучше молчи. Этот язык невнятен.
Все другие, впрочем, тоже невнятны, кроме вина и хлеба,
Все другие — разве что плетью по горлу, окриком хлестким
— Вот как раз как сейчас. Держись, это больно. Наверное, так и надо.
Станут пальцы твои дуновением ветра. Пестрым птичьим пером в полете.
Ну пожалуйста, ну не слушай, ведь я говорю пространству,
А отнюдь не тебе — этот грех невозможно простить. Придется.
Все что есть у нас — это странное постоянство
Гулкой боли и ясного света. На этой неверной ноте
Я, пожалуй, закончу свою серенаду нынче.
И после того как сошла со сцены, к ней подошел Он.
(Это для меня он — Он, потому что я знаю, что он хороший, хоть и… отрицательный персонаж будет, что ли? Все равно хороший. А она вообще пока не знает, что он — Он).
Подошел, выразил среднестатистическую телегу про восхищение стихами, традиции Бродского и красоту общего словесного и телесного силуэта. Вызвался проводить до дому. Согласилась. Сели рядом — смотреть остальных.
Во втором отделении вышел рыженький и прыщеватый с гитарой, не понравившийся ей с первого взгляда. Робко и запинаясь выразил что-то в том духе, что пишет песни не только на свои стихи, но и на чужие. Вот кусочек из великого, которого он осмелился переложить на свои убогие аккорды…
— Итак, начнем, благословясь!
Лет сто тому назад
В своем дворце неряха-князь
развел везде такую грязь,
что был и сам не рад.
И как-то, очень рассердясь,
Призвал он маляра.
— А не пора ли, — молвил князь, —
Закрасить краской эту грязь?!
Маляр сказал, — пора!
Давно пора, вельможный князь,
Давным-давно пора!
И стала грязно-синей грязь,
И стала грязно-белой грязь,
И стала грязно-желтой грязь
Под кистью маляра.
А потому, что грязь, — есть грязь,
В какой ты цвет ее не крась!..[1]
…Все, что он пел на свои стихи было хуже.
…Проводил, договорился на следующий день подвезти на работу, ибо по пути. Завез обратно, подарил букет и с тех пор деловито ухаживал. Примерно до начала описываемых событий, ибо утром этого дня…
(вечер, мразь, дождь пополам со снегом, маршрутка последняя ушла, пилить до метро пешком… брррыы, будем смотреть скандал под деревом, там хоть лето и тепло).
Было душно, и дерево сладко пахло на всю площадь, когда они поругались в первый раз. Он исходил волнами жара, играл желваками и говорил что-то такое о превосходстве людской расы, и невозможности равноправия, и дураке и пошляке мэре, и о том, что как это так — отменили ночные охоты на Машины? И он говорил это сам для себя, выплескивал слова в горячий воздух, а позади него плавился и истекал раскаленным золотом летний закат, и она, на миг почувствовав себя в аду, вырвала руку и расплакалась. На чужих ей было по большому счету плевать, а вот то, что он становился чужим в такие моменты — было почти невыносимо.
То что забавляет, но оставляет после смеха шлейф грусти.Фраза клиента «Девушка, где мои деньги»?
