Анна Смородина - Объяснение в любви. Рассказы
— Всё-таки он нудный стал, Ирка! Жалуется, ноет. Другой какой-то. Не пойму, — Настя раздражённо отшвырнула мобильный и уставилась в окно.
А ведь и от подруги она уже отделена этим предложением Серёги. И она, удивляясь, как бы ощупывала себя, оглядывала внутренним взором, отмечая и собственное взросление… Она не рассказала о случившемся Ирке, и это был взрослый поступок. Женский поступок… В ней самой зародилось что-то иное, начало какого-то иного понимания. Понимания любви как жертвы, как сострадания, как соучастия. Может, пройдёт целый год, а может, два, и Серёга повторит свои слова. Настя поглядит ему в глаза прямо и смело и ответит: «Да». И никого не будет счастливей и правильней их в тот час. Они оба будут знать, что это «да» стоит дорого, по отдано — даром.
Мария
Мария заведовала третьим подсвечником и ковриками. Потому что когда на всенощной батюшка выходит читать Евангелие, то ему обязательно под ноги надо подстелить коврик — тёмно-красный, с белыми прожилками узора. Скоро уже надо новый покупать, истёрся этот, и в уголке — пятна. А что это за пятна — Марии хорошо известно. Покуда она осенью болела, слегла с ангиной под самый Покров, то уборщица Лида подсвечник так держала, что весь уголок закапала. Хоть и отнекивается, а видно, что уж соскребала после воск-то, да Марии повадки её известны: стоит на службе рот раззявит, ворон ловит.
Серьёзное дело — коврик постелить. А в церкви нет дел несерьёзных. Вот и подсвечник её… Это если от праздничного, первого считать; второй — у Спасителя, а третий самый её, Мариин… Нет, не её, конечно. А Всем Святым. Но коль уж она тут определена, поставлена хозяйкой, то, значит, и святые ей быть тут разрешили. А что? Не хуже никого она, Мария!..
— Привет, тёть Маш! С Праздником великим! Свечи в строю равняешь? Так держать! — Андрей, с правого клироса, клюнул стекло лбом да носом и унёсся в узкую дверь, а из-за перегородки здравствования донеслись и перехихикивапья.
«С праздником!» — губы поджавши, вслед процедила Мария и головой покачала, в платке белом, кипенном. Вертун! Нет, уж коли бы она дары распределяла и голоса, не досталось бы вертуну этому. Посерьёзней бы кому, пообстоятельней, чтоб рубашечка солидно под горло была застёгнута и с рукавами длинными. Сама Мария всегда, непременно, и в самую преогромную жару под блузочку белую сорочку одевает. Строго чтоб было, соответственно — и подсвечнику, и коврику — и батюшке, главное.
У Марии, которой шестьдесят три и которая совсем одинока, батюшка, отец Геннадий — самый главный в жизни. Всё-то она подмечает: в добром ли здравии, и в расположении каком, и вздохнул-то за службой сколько, и кашлянул когда… Мало батюшку ценят, так Мария считает. Уж коль бы она — так только б молился, а в свободное время у окна бы чаёк попивал, на цветник, к радости его обустроенный, глядя.
Матушка у них суровенька, резка. Но учёная, и диссертации-то, на ушко слыхать, за прочих-других священников писала, и сама на том молоке богословском выросла. Иконы — наперечёт, и тип какой, и почему, и где, и хороша ли… По нотам поёт, по-славянски читает. И в церковь в пятнадцать лет от роду пришла — не как Мария, в пятьдесят пять, после работы, как в клуб. После уж втянулась, своей стала. Ругается матушка, когда не вовремя свечу поправишь. Если на чтении священном или за обедней самой — двинешься, пусть и слова не скажет, но взглядом так зыркнет, прямо обрежет, аж сердце зайдётся. Хорошо ещё подсвечник Мариин большой иконой от хора и от матушки прикрыт. Так она хитрит иной раз, Мария-то. Свеча ведь тоже внимания требует: то капать возьмётся, то тухнет, то чадит, то от жара соседнего сгибается. Так-то крутишься, крутишься, служба-то и промелькнёт. Руки в воске у неё всегда, у Марии.
Удивляется Мария, даже и соглашается вроде с матушкой (а как не согласишься? Она ж взглядом испепелит), и согласиться нельзя. Ну вот хотя бы!..
— Сами свечой стойте! Молитесь! Не в свечах дело! Нечего по подсвечникам всю службу прыгать!
Ты себе говори, говори! А Мария тихонечко со свечками и без тебя управится. Это как так «не в свечах»? А продают зачем тогда? А во всех книгах написано про поведение в храме: зайди, купи свечу!.. Нет, что ни говори, и матушка не всё знает, пусть и учёная она.
Распрямилась Мария, лоб утёрла. Жарко в храме, свечей много. Особенно восковые ей нравятся, рублей за двадцать, тридцать, — те потолще и долго горят. А уж эти — дешёвка, по рублю да по два — маята одна. Тонкие, гнучие, текучие… Пусть и пенсионерка Мария, а на свечи выделяет особо и дешевле пяти рублей и брать, считает, нечего. А то вон — Надежда, из подъезда соседнего, и ходят-то иногда вместе, по темноте особенно зимней, так она именно по рублю купит, а ещё к подсвечнику трётся ближе… «Ну, люди!» — сокрушённо Мария головой качает. Во многом её люди не устраивают, и многие. Или творят непотребное, или негодные сами: то в блуде, то в пьянстве, ни постов у них, ни праздников. То ли дело Мария — в сорочке, свечи твёрдые, правильные и всю-то службу при исполнении… А на душе-то хорошо! Хорошо-то на душе как! Идёшь из храма, люди мельтешат глупо, им бы тоже — из храма бы идти… Нет! А уж в храм зайдут — прямо хоть дерись иной раз. Ведь видно же ясно, что это Мариино место. Уж все знают! И дьякон Вячеслав кадит прямо отдельно ей, и батюшка с праздником непременно поздравит, и матушка кивнёт. А то прошлый раз какая-то, прости Господи, в платье цветастом и без рукавов, голыми локтями светит, а самой за сорок, видать, а туда же — в таком виде и в храм, заступила Мариино место и стоит-красуется. А ведь Мария только на секунду и отбежала. Монахиня Нина от батюшки кадило приняла и в притворе, у двери, угольки перетряхивала, самым постоянным прихожанкам давая кадильным, ладанным дымком вздохнуть-окуриться. Искорка на щёку ей села — опалила, ну и бабульки все в один голос и монахиня Нина сама подтвердила: это хорошо. Мария вернулась к своему подсвечнику воодушевлённая и разгоревшаяся, а тут — здрасьте вам! Стоят! Цветастые и с руками голыми. Мария, правда, без церемоний, ей ведь некогда — свечи поправлять пора, рублёвые снова прогорели, встала вплотную впереди, так и оттёрла — ту, цветастую, пришлую. Оглянулась после — стоит сзади, а ещё — после, и след простыл. Вон они какие — захожане, из храма-то бегом!
Стоит Мария, свечи ровным, чистым заборчиком выставлены, карандашами аккуратными, поближе к иконе — самые высокие и дорогие, подальше — тонкие, дешёвые… Только парафином закапывать, её б воля — вовсе б этих, рублёвых, до подсвечника не допускать.
А то вот ещё диакон Вячеслав. Отец диакон. Тоже, скажем прямо, распущенный. Свободный слишком. У самого жена и двое деточек малолетних, а он всё улыбается ходит. Посерьёзней бы надо! Если кадит и молодёжь увидит или детей — прямо к ним, на все тридцать два зуба разулыбается и «здравствуйте» им с поклоном (а куда там поклоны соплякам этим отвешивать, уравнивать их в нравах кое с кем иным?..), да «с праздником вас», да «как приятно молодые лица видеть», да «заходите почаще»!.. Мыслимое ли дело?! И положено ли это по уставу? Буквально вот, в субботу, вчера — девчонки две, в брюках обтягивающих, а он — к ним: «Вот они где, цветочки, — говорит, — рады видеть вас!» А чего там рады? В штанах-то? Старухи-то, на скамейке которые, не расслышали сперва — ругает девчонок, поди, в брюках потому что. После уж Мария всё им разъяснила… Так что дьякон, он тоже — двусмысленный. А то все как сговорились прямо: душевный какой да приветливый… Мария-то всё подмечает. И душевность его душевредную на учёт поставила, исповедовалась даже об этом: осуждаю, мол, диакона — он вот это делает, и это, и вот тот раз — то ещё… Батюшка почему-то грустный стал, ясно — из-за дьякона своего расстроился, любит его, хвалит, а он — вон какой: которые в брюках — тем улыбается. А ему вообще по должности улыбаться не положено. Иди аккуратно, голову присогни, где икона перекрестись, да пальцами пола коснись — и будет хорошо, правильно. Ну куда там диакона тронешь — матушкин любимец. Прочитают книгу какую-нибудь и вот до темноты галдят, обсуждают. А тоже не все ведь книги читать благословлено. Вот батюшка и грустный, тем более — дождись-ка матушку с ужином, пока она все умности свои переговорит.
Передумала все свои мысли Мария, с товарками перемолвилась. Вышла на крылечко и, со ступенек спустившись, подождала, пока на колокольне Иван отзвонит (нет, что ни говори, Василий ответственней звонит, дольше выходит под звоном стоять). В кошёлке у Марии хлеба булочка, с кануна. именно это верным, чтоб покойников поминать. Придёт и скажет за ужином: «Помяни, Господи, в Царствии Небесном тех, за кого этот хлеб принесли». Она ведь — верная. Мария, правильная, вон как церковь любит всегда первая спешит-торопится, и батюшку тоже любит-почитает, всё угодить хочет. К именинам, как ни скудна пенсия, триста рублей выделяет, и к Пасхе, на застолье, и к Рождеству, на престольный праздник не вышло у неё триста внести, она уж к Ольге-свешнице сказала: расходы непредвиденные — галошки купила, да у племянницы рожденье, вот и потратилась двести только внесла.
