Игорь Сапожков - День Жизни
— Комо еста, комрад Перец? — спросил застывшего в дверях Хулио, хозяин просторного кабинета, майор госбезопасности, Степан Григорьевич Родионов.
— Биен, синьор майор… — очень медленно проговорил агроном и несколько раз сморгнул, как бы сбрасывая наваждение.
— Цезарь Густаво Родригез, — наваждение приветливо протянуло руку и широко улыбнулось.
— Хулио Луис Мануэль Диего Феликс Мария-Паола Пэрэз, — в ответ произнёс агроном, вяло пожал протянутую ладонь и добавил, — Третий…
Майор посмотрел через плечо посетителя, будто ожидая увидеть кого-то ещё, потом жестом пригласил его войти и плотно прикрыл добротную, дубовую дверь.
Дальше разговор протекал на испанском. Родионов рассказал Хулио о своей дружбе с доктором Эрнесто Че Геварой и с Раулем, братом Команданте Фиделя. Боевая биография майора, началась в Боливийских джунглях и закончилась на площади Революции в Гаване. И хоть язык Родионова был скуп на эпитеты, для ушей мексиканца он звучал серенадой далёкой Родины. Они выпили початую бутылку водки, что хранилась в сейфе рядом с наградным ТТ, потом Хулио сбегал домой и принёс заначку — поллитровку Псковской текилы. Они пили до ночи. Выйдя на улицу они спели «Элъ пъэбло унидо», а затем искурив в две затяжки сигарету, как-то уж очень быстро протрезвевший Родионов, на русском, прямо в ухо Хулио очень тихо сказал:
— Живи здесь амиго, пор фавор, а то уедешь наоборот…
— Грасиас, синьор Родригез! — до агронома медленно доходил смысл сказанных чекистом слов, — мучо грасиас…
— Адиос, комрад Перец!
Они крепко обнялись, пожали руки и неуверенно зашагали в разные стороны. Потом одновременно вернулись и ещё похлопали друг друга ладонями по плечам, а затем уже окончательно, пошатываясь разошлись по домам. У теплицы, где Хулио присел на скамейку полюбоваться звёздным, псковским небом, из кармана его мятого пиджака, выпало потрёпанное письмо, некогда написанное им, своему революционному родственнику. Он подобрал его, поднёс к глазам и быстро перечитал, потом разорвал на множество мелких частей и сильно подбросил в воздух.
Агроном опять пытался выращивать агаву, но больше ничего не получалось, вскоре текилу прекрасно заменила местная, свекольная самогонка.
Когда Хосе исполнилось 14 лет, он поступил в суворовское училище. К тому времени его отец давно уже умер от прогрессирующего цирроза печени, а его мать, начальник участка отделочных работ, Любовь Ивановна Петрова-Перцева, вышла замуж за подполковника госбезопасности, Родионова. Во сне Степан Григорьевич иногда разговаривал. Говорил он на испанском с сильным каталонским прононсом. Любовь Ивановна всё аккуратно записывала и складывала записи в оставшуюся от прежнего мужа коробку из под мексиканских сигар «Миранда». До того, как стать «штукатурщицей», Любочка блестяще закончила Факультет Иностранных Языков Томского Государственного Университета, её специальностью была латинская языковая группа. Сразу после защиты диплома, она отправилась Новосибирск, где прослушала ускоренный курс, младших офицеров КГБ.
Благодаря связям отчима и родству с революционным художником, Хосе всё-таки закончил Суворовское Училище, так до конца и осознав значение слов устав и дисциплина. Получив золотые лейтенантские погоны, руководство Советской Армии нашло подходящее место службы, для новоиспечённого офицера. Лейтенант Хосе Хулиевич Петров-Перец, отправился нести почётную службу в Новороссийский, Ордена Трудового Красного Знамени, Строительный Отряд имени Защитников Малой Земли! Над его койкой в офицерском общежитии, висела аккуратно вырезанная из «Огонька» репродукция фрески далёкого родственника — «Марш человечества к революции будущего».
* * *Над стройплощадкой, как памятник дембелям-строителям, гордо высился восьмитонный башенный кран КБ-403А. В облачную погоду его пятидесятиметровый скрипучий каркас упирался зелёной кабиной в кучерявые тучи, хотя с земли он казался безобидным и добродушным. На стреле крана ветер безответственно трепал красный транспарант: «ДАЕШЬ ПЛАН!» Наглядная агитация особо радовала солдат из Закавказья и Средней Азии! С ноября по март, опасаясь норд-остов, кран разбирали на секции и они сиротливо ржавели под солоноватыми дождями, никогда не замерзающей Цемесской Бухты.
Крановщицей работала девушка по имени Людмила. У девушки были светлые, длинные волосы, красные ногти, губы и глаза, её фотографией в полный рост, была украшена доска почёта треста. Несколько раз в неделю фотография исчезала, но добросовестный фотограф печатал и вставлял его в рамку снова и снова. Девушка участвовала в эротических фантазиях личного состава всего гарнизона. Её боготворили солдаты и прапорщики, но фемина предпочитала только самых смелых. Но был у Людмилы один странный фетиш — высота: «понимаешь военнослужащий, там простора больше» — философствовала девушка, с тоской провожая томным взглядом, журавлиный клин.
И были конечно в гарнизоне отважные ребята. Бескомпромиссное солдатское либидо, страстно влекло их в кабину башенного крана. И тянулись они к небу, как пчёлы к цветам, а цветы к солнцу, как советский человек к светлому будущему! А тем временем очаровательная крановщица с бескрайнего небосклона, подбадривала эротоманов-альпинистов пылкими взглядами, а иногда и популярной песней про «птицу-счастья завтрашнего дня!» И вот как-то раз, не выдержав гормонального давления, осторожно ухватившись вспотевшими ладонями за холодную сталь лестницы, в небо полез рядовой Амиран Гереули. В небесах летали птицы, в ту минуту он бы не раздумывая, наплевав на Устав Советской Армии, променял свои солдатские руки на их крылья. Он карабкался выше. Теперь мимо него пролетали самолёты, ими управляли отважные пилоты, Амиранчик видел их волевые, квадратные подбородки, а у него мелко тряслись колени. Солдат посмотрел вверх, над ним взявшись за руки, грациозно размахивая розовыми пёрышками, неспешно пролетели два ангела. Амиран проводил их глазами, вскоре они скрылись, за похожим на ржавую консервную банку, американским спутником «Apollo». Неуверенно перебирая ногами он влез таки в кабину — предел мечтаний солдат и сержантов. Кран медленно раскачивался, девушка Людмила, увидев его цвет лица, сказала:
— Да не обращай внимания, сейчас опустим стрелу и логарифм амплитудной модуляции колебаний, заметно уменьшится! — она решительно принялась нажимать на многочисленные педали и тянуть рычаги. Ускоренные курсы крановщиков, девушка закончила с отличием и получив удостоверение крановщицы четвёртого разряда, вернулась в родное СМУ.[2] Железный монстр, повинуясь приказам победительницы соцсоревнования, дребезжал ржавыми суставами так, что в желудке военного строителя Гереули, начали колебаться остатки скудного, стройбатского пайка. Он краем глаза взглянул на далёкую землю, там с завистью смотрели в небо его однополчане.
Рядовой Гереули лежал свернувшись эмбрионом, на дюжих коленях блондинки четвёртого разряда и дрожал от страха не в силах шелохнуться. Ему хотелось только одного, вернуться на землю! Тем временем, Людмила размахивая двадцатиметровой стрелой, показывала ему красоты Краснодарского Края, с высоты птичьего полёта! Когда они спускались, девушка крепко держала бойца подмышкой…
* * *— Пацаны, блин жать охота, я бы сейчас наверное целый колбасный цех схавал, — спросонья, мечтательно проговорил Малофеев.
— Тебе дай волю, ты бы мясокомбинат смолотил, — отозвался Парамон, — чай будешь?
— Буду… С сахаром?
* * *Ефрейтор Федя Малафеев любил флору, флора отвечали ему взаимностью. Он с детства знал, что растения всё чувствую и понимают. Федя ещё застал в живых своего прадеда, помнил как они босиком гуляли по прохладной росе, помнил большие шершавые ладони, помнил как прадед поучал его, семилетнего белобрысого пацана: «Есть люди у которых даже сорняки не растут — не приживаются, а есть и такие, у которых тюльпаны на сухом песке цветут; тут всё от человека зависит, от теплоты его души…»
Как-то раз Федя выменял у Али, на бархат для дембельского альбома, несколько семечек конопли. Предварительно настояв в воде, он посадил их под окном казармы. За длинное, южное лето семечки превратилось в настоящий кустик. Федя по-детски радовался каждому стебельку, каждому листику. Он окучивал землю вокруг кустика, подвязывал веточки, чего-то там срезал ножичком, поливал из чайника, во-время дождя укреплял над растением небольшой деревянный козырёк. Он даже наловил в литровую банку пчёл и высадил их на первые цветочки.
Вот такое доброе сердце было у рядового Малафеева, это при том, что до армии он отсидел год на малолетке за вандализм, а могли и политику пришить. Бульдозеристы сносили грушевый сад в его колхозе, землю собирались засеивать картошкой, которой и без этого было засеяно всё кругом. Федя уговаривал председателя и агронома оставить сад, который посадил ещё его прадед; его не слушали… Стране нужна была картошка! Колхозники единодушно ненавидели Америку, а в частности Штат Колорадо и вели неравный бой с картофельным жуком-вредителем. Они ставили его в один ряд с Чингис Ханом, Гитлером, Пиночетом и агрономом Плюевым, который утверждал, что может надрессировать ежей питаться личинками «Leptinotarsa Decemlineata». Для дрессировки он требовал самогон и огурцы… Колхозники Плюеву не доверяли, за самогон они и сами могли съесть всех Колорадских жуков вместе с личинками, а закусить Штатом Колорадо. Федя просил, умолял, от него лишь отмахивались, как от назойливой мухи. В конце концов, когда колхозники, опираясь на портреты Членов Политбюро, уехали в соседний город Жлобин на Первомайскую Демонстрацию, он облил соляркой и поджёг три бульдозера и экскаватор. Сад так и не снесли, из области пришла новая разнарядка, но этого Федя Малафеев уже не застал, он отбывал срок в Могилёвской ВТК.[3]
