Мария Галина - Курортная зона
— А сколько ему лет? — деловито спрашивает Нонкина мама.
— Тридцать пять, — неуверенно отвечает Ленкина.
— И так ни разу и не женился?
— Он никого не может себе найти. Он говорит — эти одесские кобылы такие приземленные…
У Нонки туманятся глаза. В женщине главное — духовность. Пушкин, правда, этот… Немного слишком, нет?
— На концерт, три билета, — Ленкина мама поворачивается к Ленке. Лена, ты пойдешь с ними. А то он еще подумает, что это смотрины.
Нонка вздыхает. Она бы съела еще кусок торта, но торт нормирован. Она тете Фире — седьмая вода на киселе, и та не слишком-то старается. У тети Фиры есть своя внучка — тоже из Москвы и тоже приезжает. Помоложе Нонки чуть не в два раза, ну в полтора — это я загнула. И уже в компьютере. Это новая загадочная каста — сидящие в компьютере. Это — белая кость, экспортный вариант. «Вы в компьютере? Ах, еще нет?..» «Хороший мальчик, и уже в компьютере».
Солнечные лучи меняют угол наклона, боковые листья начинают просвечивать.
— Мой Зяма всегда говорил, — это тетя Фира, — семья должна быть приличной. Все остальное приложится. Он и меня так выбрал.
— И не ошибся, — гордо говорит дядя Зяма. Сухощавый, лысый, он парит над стремянкой, и в ведерко на его шее сыплются поздние вишни. — С тех пор как вы переехали, — говорит он из горних высей Ленкиной маме, — я просто разорился. Раньше я к вам ездил на одном троллейбусе — четыре копейки. А теперь на двух трамваях — шесть копеек получается. Это уже совсем другое дело.
— Вова его зовут, Вова. Неважно, чей он сын, важно, чей он племянник. Он племянник профессора Сокольской. Я за нее ручаюсь. Очень порядочная женщина.
— А она — наш человек? — кричит со стремянки дядя Зяма.
По нагретой дорожке на траверз общественной уборной, подняв хвосты, выходят кошки Фрося и Мариночка. Мариночка как младшенькая — блюдя субординацию — сзади.
— Странно, что вы ее не знаете, — обиженно говорит Ленкина мама. Разве вы у нее не лечились?
— Она слишком дорого берет, — объясняет тетя Фира.
Вся дача — большой участок, поделенный на мелкие секции, как пирог тети Фиры. У каждой семьи — своя секция. То же самое с домом. Люди, которые его строили, не знали иного образца, кроме коммуналок. На воротах висит чугунная табличка: «Дачно-строительный кооператив „За активный отдых“». Но из тех, старой закалки, в кооперативе осталось немного. Только дядя Зяма с семьей. Да и вообще, что это за дача, на которую из города ездят на трамвае?
— Тише, — говорит тетя Фира и прижимает палец к губам.
Двенадцать часов дня, и в обозримом пространстве нет ни одного человека народу. Ленка недоуменно моргает.
— Тише… Видишь вон ту беседку? — Беседка затянута диким виноградом и, кажется, вот-вот рухнет под его тяжестью. Во всяком случае, уже покосилась. — Там сидит Риточка.
Риточка — это настоящая московская внучка. Это надежда семейного клана, «идущая на медаль», «сидящая в компьютере».
— Одна?
— Как одна? С Котей Гительмахером.
Еще одно сватовство. Котя Гительмахер — сын подруги мамы Риточки (уф!). Не уехавшей из Одессы, не вышедшей замуж за москвича, не подсуетившейся вовремя. Но семья хорошая.
— Очень умный мальчик! — одобрительно говорит тетя Фира. — Я им пирог в беседку носила. Ты знаешь, о чем они разговаривают?
— О Пушкине?
— О Булгакове, — тетя Фира подозрительно на нее смотрит. — Она его наизусть знает.
— И он лежит у нее на ночном столике? — предполагает Ленка.
Тетя Фира обижается и уходит в дом.
Ленка подходит к лежащей на боку стремянке, впрягается в нее и тянет по направлению к своему участку.
По всей даче идет эпидемия варки варенья.
…Нонка вырядилась в какую-то кофточку с люрексом. Во-первых, такие в Одессе уже не носят, а во-вторых — в ней жарко. Новые лаковые туфли натерли ноги, и Нонка слегка прихрамывает. Сначала они втроем таскались по городу вместе с Ленкой, чтобы никто не подумал, что это смотрины, потом пошли в филармонию. Филармония — замечательное здание в мавританском стиле, правда, его трудно разглядеть как следует, потому что оно сплошь затянуто сеткой от голубиного помета. До революции здесь была одесская биржа, оно специально под нее строилось, и акустика отличная. Можно вести деловые переговоры в любой точке зала, звук никуда не доходит, тут же гасится. Так специально архитекторами было спланировано. Теперь тут, конечно, филармония.
— Ну, я пошел, — говорит Вова.
Ему совсем в другую сторону. Естественно. И будь он проклят, если, например, посадит их в такси. А эта бедная Нонка ничего не замечает. Ни того, что он жмотничал в буфете, ни того, что он встретил в антракте приятеля и слишком долго с ним разговаривал… Она едет в трамвае на дачу и думает, что завтра они еще увидятся. Рядом, на спинке сиденья, на-корябана унылая морда с оттопыренными ушами и надпись: «Харя Кришны». Трамвай едет вдоль моря, и видно, как под фонарями на скамейках, обнявшись, сидят парочки. Листва в ртутном свете отливает лаковой зеленью. Скоро все изменится, жизнь настанет иная — счастливая и наполненная. И не будет больше долгих одиноких вечеров. И снег не будет сыпаться за шиворот, а будет всегда лето и море, и вокруг фонарей будет кружиться летучее зверье…
— Она так мучается, так мучается, — говорит тетя Фира шепотом. Глядеть на нее страшно. Она боится выйти с участка — вдруг он придет.
Вова не придет. Он сказал своей тете — профессору Сокольской: «Эта музейная редкость не для меня». И об этом уже знают все — и Ленкина мама, и Ленка, и тетя Фира.
Одна Нонка не знает.
— Ну скажи же ей что-нибудь, — говорит тетя Фира.
— Он уехал в командировку! — радостно заявляет Ленкина мама. — Но он обязательно, обязательно придет проводить тебя к поезду.
Простите меня, Бога ради, что я над вами смеюсь. Все надежды гибнут, как одна, и моя в том числе. Какая разница, что у Вовы лысина, и говорит он с выраженным южнорусским акцентом, и за полчаса рассказал пять анекдотов? Какая разница, что послужило причиной твоих сердечных мук? Ведь сердце всегда болит одинаково…
…Тетя Фира наклоняется к Ленкиной маме:
— Слушай, говори тише. Там Риточка лежит, в задней комнате.
— Как лежит? — пугается Ленкина мама. — Она что, заболела?
— Да нет, ее просто тошнит.
— Как, неужели уже? — Ленкина мама явно оживляется.
— Какое там «уже»! — кричит тетя Фира. — Ее тошнит! Ее рвет! Она вчера весь вечер говорила с Котей Гительмахером. Говорила, говорила, а теперь ее с утра тошнит — от умственного перенапряжения.
Нонка все-таки вышла замуж. Но не в Одессе, а в Москве. За разведенного программиста. Они сменялись с ее мамой и поселились в очень хорошей квартире в сталинском доме. Родили двух детей. А потом уехали в Америку. Ленка видела Нонкину фотографию за рулем собственной машины. Нонка так вжалась в сиденье и вцепилась в руль, будто эту машину вот-вот у нее отберут. Риточка тоже вышла замуж. Но уже в Тель-Авиве. Котя Гительмахер, от которого ее тошнило, тоже собирается уезжать. А дядя Зяма умер. Те, кто при этом был, говорят, что его на улице окружили цыгане. Непонятно, чего они от него хотели — может, денег выпрашивали. Он кричал, махал на них палкой, а потом упал и умер. На улице Гоголя, неподалеку от прикрученной к дому жестяной таблички: «Ремонт и изготовление импортных зонтиков во дворе напротив».
О ТЕМНЫХ И СВЕТЛЫХ СИЛАХ
Окошко, куда влетело нечто, было на втором этаже. Что влетело, непонятно, но дыра осталась. Круглая такая, с оплавленными краями. Ленка, когда с собакой гуляла, ходила на эту дырку смотреть. А старушка, которая жила в этой квартире, рассказывала, что с тех пор у них завелся полтергейст. Не очень опасный, средней такой вредности. Но все как положено — и швабра по воздуху летала, и лампочки лопались.
Ленка, когда на литстудию пошла, поделилась этим событием с братьями-писателями. Но их удивить нельзя ничем. «Это что, — задумчиво сказал один поэт, покачиваясь над ней в троллейбусе (они домой ехали), вот у нас один раз кусок брынзы соскочил со стола и прыгнул в мусорное ведро. — И грустно добавил: — Здоровый был кусок, между прочим…»
Лето было в разгаре. В тени, в теплой луже отдыхал знакомый кобель Шура, весь облепленный тополиным пухом. По противоположной стороне улицы шел, постукивая палкой, представитель враждующего семейства — доцент Скрипкин. Ленка в упор мрачно на него посмотрела, но не поздоровалась.
Тихо, тепло. Идешь себе и вот так представляешь, как хладнокровно берешь в руку лазерный пистолет, прицеливаешься под ноги товарищу Скрипкину, и закипает асфальт у него под ногами, и он отпрыгивает, а ты опять прицеливаешься. Пусть попрыгает немного доцент Скрипкин…
Идешь себе налегке мимо пивзавода, в свой многоэтажный дом родной, в подъезд, сплошь исчерканный английскими словами — растет уровень нашей культуры. Намечалась в эти выходные генеральная уборка — у Ленки настроение портится заранее. Но не все так страшно, как думалось. С тех пор как Ленкина мама укрепила свои позиции, выдвинувшись во всякие высшие сферы, появились в доме лишние связи и лишние деньги. И вот кто-то порекомендовал ей «хорошую женщину», как это тактично принято говорить.
