Петре Андреевский - Башмаки
Обхватит Гроздан голову руками, пригорюнится и сидит, пощипывает свои впалые щеки. Кажется ему, что вся кожа у него скрипит и осыпается, как песок. Человек должен состариться, чтобы понять, как он слаб и беззащитен. Его не страшили облавы и погони, а теперь он боится тени, которую никто не отбрасывает. Правда, он знает, чья это тень, но самого хозяина не может увидеть. Как мало, оказывается, нужно, чтобы изничтожить человека! У страха ведь глаза велики, только иные закрывают голову руками, а иные поют. А Гроздан Ошавковский все крутит цигарку за цигаркой. Мнет табак на листке, прижимает его большими пальцами, а он, будто ртуть, все выскакивает у него из рук, никак не слушается. И слюну-то Гроздан с трудом собирает, чтобы склеить цигарку. И до рта ее еле-еле доносит. Рука дрожит, клонится в сторону. Но Гроздан не сдается: затягивается, будто пьет, а огонек блестит, как золотой зуб, как подожженный червячок, тлеет. И тут распахивается дверь, и цигарка опять гаснет. Гаснет и валится из рук. У Гроздана Ошавковского перехватывает дыхание: стоит перед ним вроде человек, а не человек. Ни лица не видно, ни рук. Или это он за своей тенью спрятался?
Гроздан Ошавковский долго силится различить что-нибудь в темноте. Но не видит ничего, кроме своих башмаков. В окно светит низкая луна, освещает только эти башмаки. Башмаки ходят, а ног нет. И тут чувствует Гроздан, что кто-то сел с ним рядом. Ни глаз, ни лица не разглядеть. Все будто густой тенью занавешено. Лунный свет в комнате совсем слабый, и лицо непрошеного гостя скрыто во мраке. И вдруг обнимает Гроздана чья-то рука, холодит, будто слизень. Чувствует он, что нет в ней жизни, что она не живая. Может, потому такой от нее холод, такая тяжесть. Тень говорит ему прямо в рот, а воздух не движется. Дыхания не чувствуется, а слышно хорошо.
- Узнаешь меня?
- Не узнаю.
- Не узнаешь, - отвечает голос, - потому что не видишь меня. Верни мне лицо, и увидишь, - так он ему говорит.
О господи, как же колотится у Гроздана Ошавковского сердце под рубахой! Глаза на лоб лезут, все плывет перед ними. А голос все говорит, говорит. Будто припоминает все, что забыл Гроздан Ошавковский. Правду сказать, Гроздан и сам уже не разберет, кто спрашивает, кто ответ держит. Да и как тут разберешь, если собственным ушам не веришь? Ведь от большого страха, когда волосы встают дыбом, могут послышаться слова, которых никто не говорил. А можешь и свои слова услышать как чужие. Бывает, и сам с собой заговоришь. Однако слова эти застревали в голове и, как пила, как гвоздь, вонзались ему в мозг.
Так каждую ночь донимала его тень Киприяна Железарова. Никак не угомонится, не успокоится. Но теперь Гроздан хотя бы знал, кто терзает, бередит ему душу. Тяжко это - разговаривать с тем, кого не видишь. А ведь тень на этом не остановится. Гроздан насилу дожидался рассвета. Когда наконец этот уйдет и оставит его в покое. Наступал день, а Гроздан был так измочален, что даже солнце было ему не в радость. Даже собственную тень он с трудом волочил за собой - ему казалось, что на нее все время кто-то наступает.
Иногда он ложился в одной комнате, а просыпался в другой. И все утро спрашивал себя, незваный гость ли перетаскивает его или он сам, Гроздан Ошавковский, забыл, где лег. Может, ошибся комнатой, утешал он себя. Но всякий раз спрашивая: почему я здесь, он слышал: "Потому что и я здесь". И тогда ему хотелось крикнуть: убей меня, как убил тебя я! Враг все время был рядом, и это было невыносимо. Порой даже комната казалась Гроздану незнакомой. Окна он видел высоко над собой, будто они поднялись куда-то в небо.
Шло время, и Гроздан все больше опускался, дичал. Он уже перестал за собой следить, поставил на себе крест. И все подозревал Нове Сапожника - не звал его уже несколько месяцев. Махнул на себя рукой человек, перестал даже стричься. И лицо его все больше скрывалось под бородой. Тело высыхало, будто его точили все человеческие недуги разом. Голова стала тяжелой, ноги заплетались. Да и руки плохо слушались. Так изо дня в день, изо дня в день. Раньше, бывало, то одна, то другая сестра приходили, чтобы позаботиться о нем. Испекут ему что-нибудь, постирают, приберут в доме. Теперь же все словно позабыли о нем. Все его боялись, и он всего боялся. Боялся даже смотреться в зеркало, да и в воду не глядел. А вдруг я увижу там его, думал он, вдруг он оттуда мне покажется. Гроздан ходил угрюмый, с тоской в глазах. Переживал в одиночку что-то мешало ему открыться, пожаловаться людям.
Так бы все оно и шло, но повстречался ему как-то Ристе Дамьяновский:
- Что это с тобой стряслось, Гроздан, одна тень от тебя осталась!
- Не знаю, - говорит ему Гроздан Ошавковский, - повадился ко мне кто-то ходить, не дает мне покоя.
- Может, у тебя кто на совести, - говорит Ристе Дамьяновский, - или причаститься забыл?
- Причащался, - говорит Гроздан Ошавковский, - на Пасху причащался.
Первый вопрос Гроздан пропустил, но насчет причастия не солгал. Он помнил, как принял от попа ложечку с вином. Открыл рот и даже высунул язык, будто ему не хватало воздуха. После обеда сразу пошел в трактир, где сельчане пили вино. Может быть, то же самое, которым причащались. В трактире было дымно, пар валил и от людей, оттого что они все время запрокидывали головы и пили залпом. Кожа у них на шее шевелилась, как земля, под которой только что проснулись кроты. Вино клокотало в глотках с таким звуком, будто кто-то бежит по лестнице. Вот так же топает у него в доме Киприян Железаров. Крестьяне открывали глаза, в которых уже появился блеск, их лица покрылись мелкими каплями, будто сыпью. Около трактира бегали дети и бились красными яйцами. Кто-то кричал: дай вина, чтоб смеяться, не давай, чтоб ругаться. Сидевших в трактире оставил разум. Бросил их здесь и отправился неведомо куда.
Ристе Дамьяновский смотрел на унылое заросшее лицо Гроздана Ошавковского. Пересчитал все волоски, торчавшие у того из ушей и из носа, все морщинки на лбу. Губы Гроздана были крепко сжаты, почти не видны из-за бороды.
- Вот что я тебе скажу, - говорит ему Ристе Дамьяновский.
- Скажи, - говорит Гроздан Ошавковский.
- Если на тебе есть грех, нужно в нем покаяться, - продолжает Ристе Дамьяновский. - А нет, так ищи человека с одной дыркой в носу. С одной ноздрей. Чтобы дышать, если заткнут рот. Всем бывает невмоготу, но тебе только такой человек может помочь.
В те дни зарядил дождь. Какой-то беспросветный, частый, так что и взгляду не проложить дорогу. И все это время Киприян Железаров не появлялся. То ли он куда провалился, то ли где завяз, то ли так вымок и отяжелел, что не мог дотащиться до села. Верно, ждал, пока обсохнет, пока вся вода с него стечет. Но лишь только кончился дождь, Гроздан опять обнаружил следы в пепле перед очагом. Будто прошли козел и курица. Один след козлиный, другой - куриный. Тут-то и решил Гроздан Ошавковский искать человека с одной дыркой в носу. Он всматривался в каждое лицо, чтобы разглядеть ноздри. Сельчане по-прежнему старались с ним не встречаться. Потихоньку обходили стороной, так, чтобы он не заметил. Много дорог исходил Гроздан Ошавковский, но нужного человека не повстречал. А Киприян Железаров все продолжал изводить его, теснил по всему дому.
Лето было на исходе, а гость все не уходил. Только раз, во время жатвы, он явился еще и Грнчаровским. Они вышли жать, а он ходил за ними и раскидывал им валки. Приподнимал снопы, перерезал веревки, рассыпал колосья. Да еще Гергичины говорили, что кто-то передавил им кур, а крови нигде нет. Кур нашли в курятнике, ноги кверху, шеи свернуты. Будто коршун заклевал их спящими, они и закудахтать не успели. Может, кузнец навестил и других, но молвы об этом не было. Ведь он, как стемнеет, неизменно возвращался к Гроздану Ошавковскому. Приходил как гость или, вернее, как свой человек и бродил по комнатам. Знай топает себе в украденных башмаках Гроздана Ошавковского. Носит их, никак не стопчет.
За неделю до Успения в село пришли лудильщики. Каждый год приходили они перед праздником заклепать сковороды, противни и бидоны, подновить их. Гроздан побежал посмотреть на их носы - пока они еще не слезли со своих неуклюжих ослов и мулов. Один из лудильщиков смекнул, в чем дело, и говорит:
- Не трудись, добрый человек, перевелись нынче люди с одной ноздрей. Возьми-ка ты лучше медвежью шкуру, стебелек базилика, цветок бессмертника, корень синеголовника, перевитый серебряной ниткой, и комочек дегтя. Все это сложи кучкой и подожги. Как придет тень, ты и подожги.
Послушал Гроздан Ошавковский лудильщика. Собрал все, что было велено, сложил и сел ждать. Наступил вечер - вот и он, кузнец Киприян Железаров. Входит, как всегда, и стучит крадеными башмаками. И тут Гроздан Ошавковский, не мешкая, развел огонь. Да он бы и себя самого поджег, лишь бы избавиться от напасти. Вспыхнули сухие травки, загорелась шерсть, потек деготь, дым и вонь заполнили дом. В этом коротком всполохе пламени он снова увидел свои башмаки. Никакого Киприяна Железарова он не увидел, но почувствовал, что тот, кто бродил невидимкой во мраке, застыл на месте, может, у него тоже запершило в горле. Гроздан Ошавковский набрал в грудь побольше воздуха, сжал кулак и размахнулся что было силы. Но кулак ничего не задел. Прошел сквозь холодную пустоту, как сквозь снежный сугроб, взметнув облако пыли. Кто знает, может, это и не пыль была, а все тот же дым, но Гроздану показалось, что пыль, и не знал он, откуда она и что в ней прячется. Здесь ли еще тень, или ему все это померещилось? А когда пыль рассеялась, перед Грозданом было пусто. Сделал свое, сказал Ошавковский, сделал и исчез сельский кузнец Киприян Железаров. Когда же Гроздан зажег лампу, чтобы поискать башмаки, он еще больше удивился и испугался: он увидел их у себя на ногах. Он недоумевал, кто это его обул и когда, если еще недавно башмаки носила тень Киприяна Железарова. Господи, неужто я их так и не снимал и все время видел у себя на ногах? Неужто, повторял он, это я сам топал и сам себя боялся? Он твердил это, задыхаясь, он и сам уже не знал, жив ли он и что это такое - его жизнь.
