Галина Щербакова - Жизнь прекрасна!
Вот какую дурь я впустила в себя с этим взглядом своей соседки. А потом я разозлилась, потому что ни у кого нет права лезть другому в душу. Это наша русская манера – сочувствовать, влезая в другого глазами и пальцами. А может, это то самое, что называется дойти до сути? И обнаружить, что суть – просто упругий мешок с кровью, и не более того. И нет в нем ни любви, ни счастья, просто мешок.
С этими дурьими мыслями я и уснула. С ними же и проснулась, и обнаружила разницу между мыслью вечерней и утренней. Утренняя была свежа и нахальна. Она объяснила мне, что негоже мне так уж дружить с мешочницей, что я все-таки девушка с каким-никаким, а образованием, что у меня интересы выше и краше, чем примитивный поиск мужика. И негоже никому лезть в душу в чоботах, я этого больше не позволю.
Но после утра наступает день, и он не сверяется с твоими утренними мыслями. Днем на работу мне позвонила Маруся. Это могло означать прорыв трубы, пожар или взлом моей двери. Других поводов быть не могло. Она что-то кричала в трубку, и я поняла, что квартира моя цела, пожара нет, но я должна непременно вернуться пораньше, если не прямо сейчас.
– Ну, скажи, что-нибудь случилось? Ты можешь сказать?
– Беда! У меня беда. Приезжай!
Меня отпустили с работы, и я помчалась домой. Я ехала и придумывала ее беды. Обокрали. Сломала на лестнице ногу. Обрушился потолок из-за протекших соседей. У нее острый приступ аппендицита, к ней едет «Скорая», а она в панике потеряла ключи от квартиры. Ее изнасиловали в лифте, и она лежит, истекая кровью. Господи, сколько же дури может прийти человеку в голову!
Она ждала меня на пороге, одетая, с чемоданом у ног.
– Эта сволочь меня подвел. Их взяли в армию прямо на улице.
До меня дошло не сразу. Потом сообразила: ее племянников, за которых она готова была умереть, все-таки загребли.
– Ну, и куда ты мчишься? Ты хочешь победить военкомат?
– Я не знаю, – кричала она, – может, я сожгу военкома, может, лягу на рельсы. Но я должна их спасти.
Конечно, ничего у нее не вышло. Вернулась на себя непохожая, но потом вскоре получила фотографию мальчишек. Уже в форме, бритых. Хорошенькие такие мордахи. Опять подумалось о пасхальных открытках.
– Скажи, а? Артисты…
У нее появилась новая тема – ненависть к невестке, дуре толстопятой, у которой не хватило сил отстоять сыновей. Будь она, Маруся, там, она бы разнесла в клочья военкомат, она бы ворвалась к Путину и крикнула бы ему в лицо: «Вам что, сволочам, мало гибели отца, вы теперь детей подбираете?»
– Но они же, слава богу, живы, – говорила я.
И тут она мне сказала то, чего я никак не могла от нее ожидать.
– Надо было бежать. Мне. Мать – рохля. Бежать хоть в Турцию, да даже на Украину. Там дети служат год и возле дома. Хоть куда, где нет этой чертовой бессмысленной армии. Я бы их тогда позвала вроде как в гости и оставила любым способом. Где был мой ум? Держалась за эту чертову квартиру. А надо было знать, что мужики здесь слова не держат, никакой совести у страны и не ночевало. Бежать надо было, бежать. А ты чего стоишь? Уезжай, пока руки-ноги сильные.
– Но меня же не возьмут в армию, – глупо ответила я.
– Вся Россия – армия. Армия рабов. Вся под ружьем, вся на плацу… Нет, конечно, не вся. Но ты из всех. У простого человека здесь нет защиты.
– Но мы, слава богу, живы. И ребята тоже.
Не говори, если не знаешь. Я накаркала.
Пока мы разговаривали, их, хорошеньких, насиловал командир. Они бежали, их догнали и пристрелили, как волчат. Потом об этом много писали в газетах. Маруся прочла об этом раньше, чем что-то официально сообщили родным, и просто упала замертво, держа в кулаке оторванный кусок газеты. Это учительница снизу принесла ей ее, зная, что Маруся интересуется темой преступлений в армии. О племянниках она ничего не знала, думала, что у Маруси гражданский интерес. При ней Маруся упала, и она позвала меня. Я вошла, и тут зазвонил телефон. Пришлось взять трубку. Кричала женщина, и я, еще не зная ничего толком, а видя только лежащую на полу подругу, услышала, что «привезли гробы», и вой, страшный, нечеловеческий вой.
Я положила трубку, потому что бестолковая учительница столбом стояла возле лежащей Маруси, не сообразив вызвать «Скорую». Я вызвала. Мы вдвоем не смогли поднять ее с пола и подложили ей под голову подушку. Она была жива и смотрела на меня из какой-то неведомой мне глубины.
– Успокойся, – говорила я ей. – Ты же сильная. Сама же знаешь. Надо жить… Мы найдем виноватых. Я тебе обещаю. Мы добьемся, чтоб их наказали. Ради этого стоит собраться с силами. Сама же знаешь… Пока руки-ноги есть…
– Жизнь прекрасна, – пробормотала она. – Ты это хотела сказать?
И я кивала ей в ответ, радуясь, что она в разуме, а значит, в порядке.
Меня только поражало ее лицо, которое на глазах становилось другим, строго каменным, с глазами, смотрящими из какого-то невероятного далека. И почему-то у нее резко обозначился нос.
– Жизнь прекрасна, – сказала она четко. – Страна – дерьмо. Надо бежать… – И она замолчала, а я продолжала радоваться ясности ее мысли, а значит, жизни.
В этот момент вошла «Скорая». Им хватило одного взгляда, чтобы понять: им тут делать нечего, а я все сидела и тупо ждала от нее еще каких-то слов. Когда ее уносили, до меня дошло, что, в сущности, она сказала все. Воистину все! Сказала и сбежала. С руками, ногами, со словами, что жизнь прекрасна. У меня в душе будто выключили свет, а сердце будто повисло на жиле и не желало стучать. И только слезы были живые и горячие.
