Станислав Соловьев - Любитель кошек
В 12.00 по радио объявили перерыв, надо спешить успеть в столовую, пока эти glatten Jungen из Отдела ценообразования не смогли растащить все овощные котлеты. Ханс зашел в лифт и вместе с незнакомыми ему служащими с пятого этажа благополучно добрался до столовой, напряженно вслушиваясь в позывы своего живота. Хотелось мясных сосисок — сочащихся жиром, горячих, таких соблазнительных, но, к сожалению, их давали только по партийным праздникам. Национал–социалисту не пристало увлекаться мясным и тем самым уподобляться кавказцам, арабам и всем этим недочеловекам. Каждый день приходилось насыщаться блюдами вегетарианской кухни — лекторы из Министерства арийского здравоохранения довольно ловко доказывали мудрость гениального фюрера с цифрами на руках о преимуществах здорового питания, но временами Ханс хотел уподобиться какой–нибудь овчарке, чтобы рвать клыками такое соблазнительное, сочное мясо. С удовольствием, был бы овчаркой самого фюрера! — весело думал Ханс, сослуживцы ему улыбались в ответ. — Für den Schäferhund des Führers!
За столик к Хансу подсел молодой обергруппенфюрер СС Гельмут Шмидт. Ничего страшного, что этот холенный, подтянутый, весь с иголочки, товарищ будет вместе с Хансом уплетать овощные котлеты, жевать морковный салат и запивать все это слабоалкогольным пивом. Но Гельмут подсел к Хансу не просто так — Ханс догадывался, что нужно этому красавчику. Die vorliegende Munnerfreundschaft. А как же! Шмидт уже месяц делает ему явные намеки на посещение ближайшего Дома Товарищества. Вон он как томно косится на него серыми глазами, широко улыбается — словно показывает, до чего же хороши его белоснежные тридцать два зуба.
— Товарищ Ханс, у тебя есть какие–то планы после работы? —
Ханс чуть не подавился овощной котлетой. Welcher flinke Junge!
— М–м–м, — промычал Ханс. — Вообще–то, надо бы…
Он не знал, что соврать. Мысли путались у него в голове. Итак, он последнюю неделю открыто избегал Шмидта. Смотришь, и завтра о нем заговорят сослуживцы, а послезавтра им заинтересуется Комиссия партийной этики. Хансу жутко не везло. Почему–то большинство сослуживцев спокойно относились к гомосексуальной любви, нашей славной kameradschaftliche Liebe. Время от времени они встречались в Домах Боевого Товарищества, ели вкусные сосиски, пили свежее пиво, пели марши, а потом предавались суровым ласкам своих боевых товарищей по партии. Но Ханс… Он покрывался испариной, его начинало трясти, он заикался, неожиданно воздуха не хватало, словно вот–вот сердце перестанет стучать. Может, у него подпорченная генетика? Какой–то ген, доставшийся от безымянной фрау из Материнского Корпуса? Ханс временами сомневался, нормальный ли он, а временами — сомневался в нормальности окружающих. Почему его тянет на женщин? Почему он чурается настоящей мужской дружбы, воспетой еще классиками античности? Истинной любви древних германцев и бойцов из «штурмовых отрядов» времен Революции…
— Да, конечно же, можно как–то провести время…
— Вот видишь, товарищ Ханс, нужно время от времени крепить наши ряды, — довольно таки пошло пошутил Шмидт. В отличие от своей мужской красоты умом он не отличался.
— Согласен, товарищ Гельмут…
— Значит, договорились. Сразу после работы, — Шмидт весело ему подмигнул.
Ханс покорно согласился встретиться сразу после работы. Шмидт счастливо засмеялся, кому–то подмигнул и ласково пожал плечо Ханса своей крепкой спортивной рукой. Одного Ханс не мог понять, что нашел в нем этот красавчик–спортсмен Шмидт? Против него Ханс Гюсс был хлипким, сутулым, невыразительным человеком. Правда, кто–то говорил ему, что у него красивые руки, но кто это говорил, Ханс не помнил. Руки как руки. Скорее женские руки, чем мужские. Ханс стыдился своих рук.
В 12.30 они все вместе пошли в лекционный зал. Каждый день все работники Рейха проводили курс повышенного национал–социалистического воспитания без отрыва от службы. На этот раз их приветствовал Гюнтер Норбер, известный лектор из Министерства арийского просвещения. Полный, с круглым женообразным лицом, Норбер ознакомил свою секцию, что они сегодня прослушают доклад «Моральный облик строителя Третьего Рейха». Ханс сразу же заскучал, предчувствуя, чем все это закончится. Норбер начал издалека, влажно сверкая своими контактными линзами, словно пухлая мягкая рыба, выбравшаяся на берег.
— … окончательные высоты арийского духа. Но еще, к большому сожалению, встречаются остаточные проявления буржуазного образа жизни. Национал–социалистический образ жизни — это жизнь революционная, жизнь революционера, бойца, героя, преодолевающего все препятствия и сложности по призыву нашего фюрера и партии. Национал–социалистический образ жизни не совместим с расхлябанностью, изнеженностью, косностью, оппортунизмом даже в самой незначительной сфере арийского бытия. Кто–то еще считает, например, что не великий фюрер и наша великая партия знает, какие цвета соответствуют национал–социалистическому мировосприятию, а он!.. — С мест раздались смешки. Смеялись не сколько над неуклюжими выпадами Норбера, сколько над его надутыми покрасневшими щеками. — Это совершенно недопустимо! Это граничит с цветопреступлением — не достойным национал–социалиста. Какой–нибудь азиат или грязный негр может напялить на себя черти что, всякие там разноцветные тряпки, и ходить как пугало, лазать по лианам. Но дело ведь не в тряпках этих, дело в другом! Это подражание природе, это уход от миссии белого человека — быть выше природы, быть хозяином мира! Что позволительно негру, не позволительно представителю нордической расы. Негр — это животное, умеющее как–то разговаривать, оно не далеко ушло от своих собратьев, сидящих на деревьях. Ариец — высшее существо, и, следовательно, ни в чем не должен опускаться до состояния неразумного животного. Он знает, что такое честь, достоинство, дисциплина, иерархия, высший идеал. Так какие цвета любит ариец? —
С мест заученно ответили — Красный, черный, белый, серый и коричневый!
— Вот! Вот национал–социалистические цвета, которые нужно блюсти. Да, цвета нашего славного партийного знамени. Да, цвет каждодневного труда, мужественного отречения от избыточного комфорта, цвет солдатской чести, ежеминутной службы на благо нашего великого фюрера и Рейха! Да, цвет нашей партии, нашей земли, духовными соками которой питается каждый ее сын, национал–социалист!.. — Норбер затряс щеками и сжал кулаки. Кулаки его были заметно меньшими, чем у Ханса. — … А теперь поговорим о мужском товариществе. Да–да, не ухмыляйся товарищ Шмидт, это не такая уже отвлеченная тема. Впрочем, это не о тебе… Вчера в Министерстве арийского просвещения — на месте моей службы, это возмутительно! — был выявлен извращенец. Буржуазная идеология извратила его душу, не побоюсь сказать, до откровенной перверсии. Не буду называть имен — это животное, а иначе его никак не назовешь, сейчас находится в гестапо. Его ждет электрошок и стерилизация. Комиссия партийной этики, я уверен, добьется от него, кто, когда и как совратил его на этот грязный путь. И может быть… — Норбер угрожающе поднял палец, — тут не обошлось без плохой генетической наследственности, кто знает. Нередко попадаются всякие фрау, которые происходят, может быть, от потомков смешанных браков буржуазной эпохи. Так вот, этот с позволения сказать «товарищ» почти два месяца сожительствовал с некоей фрау из Вспомогательного медицинского корпуса — в нарушение всех партийных норм и постановлений Евгенической службы. Произошло несанкционированное зачатие — без разрешения Репродуктивной комиссии, без соответствующих тестов, наконец, без санкции Антропологического отдела, возмутительно! Но это не самое страшное. Этой потаскухе сделали аборт и ее стерилизовали. Другое страшно, регенерат, называвший себя нашим «товарищем», предал мужское братство национал–социалистического сообщества, предал партию, его вскормившую, предал друзей и братьев по революционной борьбе — вот что страшно! Он осмелился утверждать о «естественности» этой гнусной связи, и я не сомневаюсь, что он закончит свою жалкую жизнь на Абиссинских рудниках. Среди негров, от которых он далеко не ушел…
— Das abscheuliche Vieh! — выругался Шмидт, его стальные глаза горели возмущением.
Ханс вздрогнул, похолодел. Ему казалось, что проницательный взгляд Шмидта проникнет сквозь его карие глаза, в самую глубь его сознания и раскроет его тайный роман с Евой. Вот он вскочит, отбросит стул, покажет на него пальцем и с отвращением закричит‑Das abscheuliche Vieh!
Ханс втянул голову в плечи. Ему было стыдно, ему было противно, он готов был провалиться от ужаса, чтобы не видеть глаза Шмидта, чтобы спрятаться от пальца Норбера. Das abscheuliche Vieh! Das abscheuliche Vieh! — гремело у него в голове.
— Э, товарищ, как тебя разобрало, я тебя понимаю, мерзость все это, разве можно спокойно такое слушать, правда? — Шмидт участливо перегибался через спину соседа, успокаивал Ханса. Он видимо решил, что Ханса от нахлынувшего отвращения сейчас вырвет. Его большие губы чуть было не целовали запястье левой руки Ханса, и Ханс инстинктивно убрал руку, и выпрямился.
