Владо Жабот - Рассказы словенских писателей
— Может, по глоточку первача? — спросил странник, не решаясь ни на кого посмотреть. — Согревает…
Он размотал узелок, достал почти полную бутыль и слегка встряхнул ее, так, что внутри образовались пузырьки. Не спеша вынул пробку, сделал большой глоток, отер горлышко, причмокнул от удовольствия и вновь поймал жадные взоры, но теперь они уже не были просительными — они требовали, в них была готовность отнять, если только он не предложит сам.
— Давайте, попробуйте, — пробормотал он, протягивая бутыль тому, кто сидел поближе. Приподнял ее и опять немного потряс, как если бы хотел уверить сидящих в том, что это не какая-нибудь гадость. — Чертовски хорош! — добавил он уже громче и ободряюще закивал. Сосед выхватил у него из руки бутыль и уже было поднес ее ко рту, чтобы отхлебнуть, но вдруг передумал. Лицо его исказила гримаса сомнения, и он почти кинулся к старику, держа бутыль как можно дальше от себя, словно из нее дурно пахло. Старик принюхался, взял бутыль, тоже встряхнул ее, в то время как все остальные, вытянув шеи, с любопытством смотрели на него и перешептывались…
— Господи, да неужто ж я вас хочу отравить, — усмехнулся странник. — Я ж сам пил, вы ж видели! — Он посмотрел на соседа, но вместо ответа получил только презрительный взгляд: мол, на такую глупость и ответить-то нечего, молчал бы лучше.
— Ну, не хотите — как хотите… Мое дело предложить…
Он попытался встать, но соседи схватили его под руки и силком усадили обратно.
— Это еще что такое? — возмутился странник. — Что вы делаете?
Он пытался унять внезапно охватившую его дрожь. Старик одарил его немым взором, после чего вновь осмотрел бутыль со всех сторон и даже обнюхал ее, будто не зная, что с ней делать.
— Отдайте! — взвыл гость, отбиваясь. Но руки, державшие его, были цепкими, как тиски. Пришлось смириться. Эти люди вели себя так, как если бы он был полным ничтожеством, а его самогон — чем-то крайне сомнительным… Старик плеснул несколько капель в костер — раздалось шипение, взметнулся синий язычок пламени — и только после этого ловко, уже не раздумывая, к явному удовольствию остальных, поднес бутыль ко рту и тоже сделал большой глоток.
Бутыль передавали из рук в руки, к ней припадали, улыбаясь друг другу. Тем временем стало темно и холодно, потому что костер догорел, и лишь местами тут и там вспыхивали огоньки. Странник завернулся в свою накидку и стал молиться, жалобно поглядывая в сторону церкви, стоявшей высоко на холме, он обращался к небу, выпрашивая пощады — нет, не только для себя, но и для всех заблудших во тьме. Он просил святого Флориана погасить адский огонь, но тот являл свои очертания лишь на короткий миг, словно его затмевали облака. Вокруг была сгустившаяся тьма, темные фигуры, и только в отдалении маячило что-то белое, словно между деревьями бродил вол и жевал, жевал свою жвачку…
Когда самогон кончился, кто-то подложил в костер дров. Опять высоко взметнулось пламя, и опять странник заметил, что к его котомке прикованы жадные взгляды. Он придвинул ее поближе. Не то чтобы ему было жаль содержимого — краюхи хлеба, куска орехового пирога, шмата сала, луковицы — да он с радостью поделился бы своим добром, но то, как бесцеремонно обошлись с ним и его бутылью, его обескуражило. Скованные железной хваткой предплечья ныли, и он мог лишь бросать свирепые взгляды на тех, кто его удерживал, но они вели себя так, как если бы уже давно забыли о его существовании. Прошло еще немного времени и, казалось, интерес к котомке пропал. Кто-то опустил голову на колени, кто-то даже прикорнул… Странника тоже стала одолевать дремота, хотя спина мерзла, а от костра шел жар. Веки смыкались сами собой, все расплывалось перед глазами, в том числе и лицо старика, — оно приближалось, обволакивало теплой, подвижной мягкостью, которая волнами обтекала все вокруг и тихо сливалась в безмятежный туман, чуть покачнувшись над бездной… Странная она, эта церковь Святого Флориана, сумрачная, безлюдная, словно бросили ее на произвол судьбы посреди этого букового леса… Красноватые отблески ползут по стенам, по пустым скамьям, из мертвенного мрака углов смотрят восковые лики, а с потолка, густо усеянного звездами, ниспадают побеги плюща, оплетающего Крестный ход, простертые ручонки ангелов… К стене возле главного алтаря прислонен грубый могильный крест, а на кудрявом облачке с багряной каймой восседает святой Флориан, заливает пламя, сам темный, увенчанный цветами, на лепестках играют блики пламени, а оно не угасает, взвивается с соломенных крыш и лижет небеса, темные, обрамленные гирляндами из цветов, пахнущих тем самым первачом… Грех, воспламенившийся среди цветущих полей. Тишь, пропахшая самогоном до самых звезд, до огромного ока, утопающего в багровом полумраке главного алтаря. И грудь теснит, и движения восковых лиц и тел, и свисающих зеленых побегов едва уловимы, словно что-то тихонько тлеет, и вот-вот все вспыхнет и разгорится синим пламенем… И тут врата со скрипом отворяются, и в проеме возникает вол! На какое-то мгновение он останавливается, затем неуклюже, медленно ступает по мощеному полу, идет по центральному нефу, мимо кропильницы, прямо на красный свет, который горит над столом, где обычно совершают обряд Святого Причастия. Восковые лики зачарованно следят за ним, ангельские пальчики цепляются за плющ, слышен только приглушенный скрип затворяющихся дверей, затем шумное дыхание — вол останавливается возле красного огонька, тянет шею, словно норовя лизнуть его…
Странник встрепенулся — наверное, он даже вскрикнул во сне: все таращатся на него из-под нахмуренных бровей… И при этом что-то жуют! Колышется пламя, в ногах у старика лежит порожняя котомка…
— Ворюги! — воскликнул он, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. Челюсти угрожающе замерли, перестав жевать, и некто, совсем еще юнец, вскочил, сжимая нож, но старик решительным жестом остановил его. Видно было, что все так бы и ринулись на него, не исключая самого старика, и, скорее всего, нож есть у каждого. Бежать не имеет смысла — тут же поймают: этот подросток уж точно своего не упустит, да и другие, похоже, тоже не прочь позабавиться. Лучше держаться поближе к старику — пусть и он рассержен настолько, что едва скрывает гнев, но, кажется, на растерзание пока не отдает. Ясно, что он тут главный, все ему подчиняются беспрекословно, с полнамека. Конечно, и ему доверять особенно не приходится. Стоит лишь взглянуть на это щетинистое лицо, по которому мечутся тени, в эти глаза, в которых словно застыл приговор… Взгляд такой, что и выдержать-то невозможно, а уж перечить… Да и сопляку этому он дал укорот лишь потому, что имеет какие-то свои планы, недоброе это заступничество… Тревога нарастала: кто из нелюдей бросится на него первым? Странник переводил затравленный взгляд с одного лица на другое — нет, слава Богу, опять едят, едят его припасы, хватают куски и суют их в свои слюнявые рты…
Жадное чавканье, с которым они пожирали снедь, снова вызвало прилив ярости, заставлявшей его беспокойно ерзать на месте. Был бы под рукой нож — уже давно взрезал бы кому-нибудь брюхо, но, увы, нож остался в котомке…
— Злодеи проклятые! — вырвалось у него, и он сам обомлел от сказанного, так и застыв с открытым ртом. Но, похоже, на сей раз его выпад никого не задел — лишь немногие зыркнули в его сторону, и в этих взглядах угадывалась даже какая-то удовлетворенность: сообразил — вот и хорошо, вот и не рыпайся. Юнец глядел вызывающе, нагло, прямо в глаза. При этом он, не переставая жевать, то и дело с размаху швырял нож оземь, и тот по рукоять уходил в грунт. Странник судорожно соображал, как ему быть, что делать, но перед его мысленным взором возникали только страшные картины, которые прежде вызывали у него лишь скептическую улыбку, — он не верил в их реальность. Теперь они виделись ему очень отчетливо, и как можно было сомневаться, что все это на самом деле. Эти затерянные тропы и тайные сходы, фигуры, вырастающие словно из земли, фаланги человеческих пальцев в похлебке, окровавленное ложе в стоящем на отшибе сарае — все это так ярко всплывало в мозгу, что мысли будто бы сплелись в клубок, из которого невозможно было выдернуть ни одной светлой нити. Брели куда-то одинокие путники, отчаявшиеся найти дорогу, а за кустами их подкарауливали кровожадные оборотни. Деревня далеко, тропка затерялась в густой траве, а из-за ближайшего ствола через миг ринется наперерез «черная вдова»… Только это приходило в голову, только истории о метнувшейся навстречу тени, об изуверских пытках…
Когда с едой было покончено, старец кивнул, и по его знаку встали тот самый юнец и еще один парень, такой же костлявый. Молча удалились в чащу. Старик подложил в огонь дров — теперь это были поленья, как если бы готовилась хорошая жаровня. Из леса донеслись удары топора. Догадаться бы, к чему все это, ведь дров-то вроде достаточно, их хватило бы не на один такой костер. Странно и то, что, наевшись досыта, никто даже и не подумал прилечь отдохнуть, поспать, наоборот, все словно чего-то напряженно ждали, сидя прямо и глядя на своего пленника. Эхо разносило удары топора по ночному лесу, а молчаливые взгляды все чаще длинными тенями сходились на лице человека, и его растерянность уже перерастала в панику. Белесые глаза старика выворачивали нутро… Сказать бы хоть что-нибудь, спросить, что ли… Но ведь никто не ответит, да и к чему лишний раз их дразнить… Лучше помолиться. Он извлек из кармана четки и стал перебирать их крупные гладкие костяшки — полегчало, словно он коснулся чего-то, исполненного милости, человечности… Читая «Ave, Maria», он вдруг почему-то увидел терновый венец, в котором бичуемый Христос представал во всем ореоле своей любви, способной растопить эти ледяные взгляды, смягчить жестокие удары… Но взгляды и удары не смягчались, они надвигались, и холод заползал в самое сердце узника. Несколько раз прочитав «Ave, Maria», он стал истово молиться, и уже представлял себе, что этот крест сколачивают для него; был миг, когда ему даже показалось, что с неба на него излился поток, и сама молитва стала как будто белой, в ней уже не было привычной плавности, от нее исходил самогонный дух, а жар как будто пошел на убыль. Странник подумал о святом Флориане, о пылающей под ним деревне — она все горела и горела, и не было такой силы, чтобы погасить это прожорливое пламя, — все старания Флориана были напрасными. А что если Флориан ничего и не тушит, может быть, он сам все и поджигает, лишь бы не подпустить вола… Странник содрогнулся: о ужас, он извратил Священное Писание! Тут же дал обет — уж если доведется дойти до церкви, пять раз проползу на коленях вокруг алтаря, перед службой, у всех на виду, и буду, перебирая четки, вслух читать молитву, и все подхватят… Но в этот момент из темноты вновь раздался сатанинский хохот, и представились отрезанные пальцы в миске с похлебкой, и эта картина все никак не блекла, не растворялась: колыхаясь, она висела прямо перед ним, а сквозь нее гримасничала рожа с белесыми глазами, словно говоря ему: никогда ты не придешь к святому Флориану, никогда!
