Жан-Люк Утерс - Путешествие с Люком
Я присутствовал на одном из тех судьбоносных совещаний, где объявляется, что «спасти мир от гибели может только наше неотложное вмешательство», как вдруг вошедшая секретарша шепнула мне на ухо: «Ваша жена просила передать, что она вызвала такси и уехала в роддом». Если я правильно понял, у нее внезапно отошли воды, ускорив наступление «счастливого события». Именно в эту минуту председатель оглашал список капиталовложений, необходимых для строительного проекта, по грандиозности замысла сравнимого разве что с египетскими пирамидами, перечисляя при этом все риски данной деятельности, которые считал огромными. Я оцепенел от ужаса. Председатель не замедлил увидеть мое побелевшее лицо, и, пока я пытался перевести дух, начал заверять меня, что названные риски вполне естественны, фирма уже сталкивалась с подобными проблемами, например, в Конго, где проект завершился трагической развязкой в виде национализации. В данном же случае речь шла не столько о сложностях с капиталовложениями, сколько о know-how [2]. А в этой области наша группа компаний, даже с учетом конкуренции со стороны японцев, вполне хорошо себя зарекомендовала. В конце концов, я собрал свои бумаги и встал из-за стола под изумленным взглядом председателя, который напомнил об исключительной важности нашего совещания. Я рассыпался в извинениях, намекнув на такие же, не зависящие от меня, исключительные обстоятельства. Никогда не забуду, как я стою и произношу со сдержанной дрожью в голосе эти слова — «не зависящие от меня обстоятельства», — которые в любой ситуации производят должный эффект. Итак, я ринулся к выходу из офиса и заметался по близлежащим улицам в поисках своей машины. Поскольку я долго ездил по кругу, отыскивая место для парковки, то напрочь забыл, где она стоит, и в конце концов схватил первое попавшееся такси.
Роддом находился в квартале бедноты и выглядел так, словно его брали штурмом беременные женщины арабского и турецкого происхождения; казалось, они сговорились рожать все одновременно. Мне никогда не приходило в голову, что роды могут быть коллективными, — правда, в этой области я был еще новичком. Мне вспомнилась Венеция, где мы с Жюли отмечали нашу первую годовщину совместной жизни. Сидя на Фондамента Нуове[3], мы следили за водным дефиле гондол скорой помощи «Голубого креста», доставлявших то больного мужчину, то беременную женщину к причалу, откуда санитары, облаченные в блестящие оранжевые комбинезоны (уж не работали ли они по совместительству лыжными тренерами?), везли их в отделение скорой помощи госпиталя Сан-Джованни-э-Паоло. Я бы хотел, чтобы Жюли тоже поплыла в роддом в гондоле. Застряв в толпе изнемогающих рожениц, я и представить себе не мог иного средства передвижения: казалось, всем этим беременным, окружавшим меня, остался только один выход — достичь своей цели по воде, в лодке.
Через некоторое время мне удалось протиснуться, в свой черед, к окошку приемного покоя, где нам приказали ждать, когда освободится предродовая палата. Ибо перед родами женщине еще предстоит как следует потрудиться, ответили мне на мой недоуменный вопрос. Честно говоря, пока что никакого такого «труда» я не наблюдал: Жюли спокойно ждала, сидя в кресле. Наконец подошла медсестра, которая посоветовала нам вернуться сюда попозже, часа через два, когда рассосется толпа. «Но ведь у меня отошли воды!» — взволнованно сообщила Жюли, однако сестра успокоила ее: шейка матки раскроется еще не скоро. Мы не заставили себя упрашивать и пошли обедать в марокканский ресторанчик, расположенный в этом же квартале.
Там нам подали кускус — наверное, последний, сказал я себе, чьи запахи достигнут носика младенца в материнском чреве, где ему осталось пребывать еще несколько часов. Кускус мы выбрали острый, чтобы заранее приохотить ребенка к средиземноморской кухне. Похоже, именно пряный аромат этой последней трапезы, которую он должен был унюхать in utero[4], и внушил ему неодолимую тягу к андалузским и марокканским берегам, проявившуюся с отроческих лет.
Мы ели молча, мысленно сплоченные коротеньким отрезком времени, что отделял нас от новой неведомой жизни. Неужели через два, три или четыре часа крошечное существо, согнутое в три погибели в своем тесном обиталище, появится на свет и будет жить среди нас? Для меня этот факт представлял собой самую непостижимую из всех тайн. Жюли держалась абсолютно безмятежно, и это тоже было для меня загадкой, если подумать, что ждало ее впереди. Впрочем, на той сцене, где ей предстояло выступить, все роли были распределены заранее, и моя состояла в дежурстве за кулисами или в суфлерской будке — при условии, конечно, что мне дадут текст пьесы. После обеда мы дошли до роддома пешком, степенным шагом, словно возвращались домой после воскресной проповеди. Затем Жюли торжественно усадили в кресло на колесах и повезли в кабинет гинеколога. Осмотр показал, что ребенок перевернулся. Врач объяснил, что ягодичная позиция очень осложняет роды. Я тотчас подумал: уж не острый ли кускус стал причиной этого «переворота»? Но гинеколог заверил меня, что младенец мог принять такое положение несколько дней назад; он употребил слово «революция», в старину как раз и означавшее этот самый «переворот». Итак, младенец не стал дожидаться появления среди людей, чтобы осуществить данную «революцию». Этот негодник готовился явиться на свет не по правилам, а ногами вперед. Вообще-то, выражение «ногами вперед» обычно применимо к уходу из жизни. Не по этой ли причине я уловил на лице гинеколога выражение озабоченности, выдававшее его минутную панику? Судя по его виду, он явно опасался печального исхода. Мне представилась жутковатая картина: врач идет по натянутой проволоке, жонглируя жизнью и смертью. Он куда-то позвонил и попросил срочно прислать ассистента. Ну и дела: эти роды начались с призыва о помощи.
Однако явился не один ассистент, а целых трое; они ввалились в родильную палату, где под наблюдением акушерки и должно было совершиться священнодействие, называемое родами. И только после них настал черед торжественного выхода на сцену нашего гинеколога — так и хочется сказать, под приветственные крики толпы, ибо в комнате, смежной с родильной, собралось довольно много народу. Атмосфера накалялась. Я думал о крошечном существе, чья жизнь висела на волоске. «Где ты?» — позвала Жюли, непременно хотевшая, чтобы я от нее не отходил, тогда как я, наоборот, предпочел бы стоять подальше, за спинами ассистентов. «Помассируйте ей шею сзади», — велела мне акушерка; тем временем, чей-то голос (кажется, гинеколога) приказывал Жюли тужиться. Что она и делала, причем, на ее лице отражались все муки Дантова ада. Я и сам судорожно выдыхал воздух, в такт с ней. Но потом все-таки не выдержал и сбежал в дальний угол. В палате, залитой слепяще-ярким светом, стоял многоголосый крик. И вдруг из чрева Жюли показалась крошечная ножка. Младенец, подобно космонавту, совершившему посадку на Луне, высунул ее наружу, в неизвестность (мол, посмотрим, что там такое!), перед тем как рискнуть второй ногой, то есть сделать коротенький человеческий шажок. Однако в этом первом движении и в самом деле таились все мыслимые опасности. Спустя минуту, ножка сменила цвет. Из розовой она сделалась синей, как на полотнах Пикассо, знаменитого предшественника Жюли, придумавшего эту метаморфозу восемьдесят лет назад. Именно этот момент и выбрало мое тело, чтобы рухнуть на холодный плиточный пол. Один из ассистентов отволок меня в соседнее помещение и уложил на койку.
Когда я пришел в себя, младенец уже надрывно плакал, и в его голоске звучала вся мировая скорбь. Миг назад он покинул безмолвную тьму материнской утробы, откуда его вытолкнули под безжалостный свет комнаты, в которой царило лихорадочное напряжение. Что ж вы хотите — люди плачут и по менее веским причинам. Может быть, именно поэтому первый крик новорожденного звучит лишь единожды. Потом о нем забывают — так забывают мертвые языки, на которых никто больше не говорит. Это был мальчик. Его окунули в таз, чтобы смыть кровь и слизь, а заодно освободить от плаценты, этой нежнейшей оболочки, в которой он пребывал целых девять месяцев. Исходивший от него солоноватый запах навел меня на кощунственную мысль о том, что произведение на свет младенцев имеет нечто общее с дефекацией. Но я постарался скорее выбросить из головы это ужасное сопоставление. Интересно, подумал я, какого же цвета бывают новорожденные у краснокожих, если даже этот родился почти багровым? Крошечное тельце корчилось так, словно пыталось совершить еще один «переворот». Увы, время переворотов минуло для него безвозвратно. Теперь младенец мог выразить свое отвращение к этому миру лишь этими судорожными корчами.
Я совсем забыл о Жюли, изнемогавшей от перенесенных мучений. Она потребовала, чтобы ребенка положили ей на грудь. Я услышал, как она нашептывает ему нежные словечки, чтобы успокоить, и младенец, привыкший к ее нежному воркованию, которое доносилось к нему извне долгие девять месяцев, тотчас перестал кричать. Тут Жюли заметила и меня. «Посмотри, какой он хорошенький! Где же ты был все это время?» Она даже не видела, как я грохнулся в обморок. И это легко понять: в тот момент у нее хватало других дел. В ответ я только сказал, что она держалась просто великолепно, скромно умолчав о своей слабости, впрочем, вполне в данной ситуации простительной.
