Раймон Кено - Суровая зима
На дамбе около семафора Леамо увидел разинутые пасти двух пароходов. Он ведь все о них знает — сколько солдат везут, сколько офицеров, каких полков. Не так уж плоха его работенка, если дает возможность каждый день обмениваться любезностями с мисс Уидс. Он тихонько посмеялся над самим собой.
Потом сел в трамвай и отправился спать.
III
Теперь Леамо каждый день, ровно в полдень, завершал свою прогулку у Турневильского форта. Дети не появлялись. Может быть они там прогуливались раз в неделю, а то и в две, или еще реже.
Короче говоря, в один прекрасный день он столкнулся с ними в трамвае. Мальчика он едва узнал, взглянув же на девочку, был словно поражен ударом грома. Даже не сразу понял, что она ему улыбается. Затем толкнула брата локтем:
— Покажи месье значок.
Тот нехотя принялся копаться в кармане.
— Это он узнал твой лук-порей.
Обшарив все карманы, мальчуган наконец добыл значок и отвернувшись протянул его Леамо.
— Ну и зачем он мне? — спросил Леамо дружеским тоном.
— Хочет узнать что за полк, но стесняется, — ответила за него девочка. — Мечтал: вот встречу того месье, он мне все объяснит про эту чтозаштуку.
— Ага, — произнес Леамо торжественным профессорским голосом. — Да ведь это Южный Стаффордский полк, Сауз Стаффоршир Реджимент, Лихфилдская казарма.
— Чего, чего? — заинтересовался мальчуган.
— Я тебе напишу на бумажке. На, держи.
Девочка прочитала.
— Правильно, — похвалил Леамо.
— Сауз Стеффоршир Реджимент, — повторил мальчик.
— Молодец, — воскликнул Леамо. — Великолепное произношение.
Конечно, он преувеличивал, не без того, но ведь какие славные детишки.
— У нас дома целые дни только и слышишь английский, — сообщил мальчик. — У старшей сестры полно знакомых англичан. Девочка покраснела. Покраснел и Леамо.
— Оттуда у меня и значки, — добавил паренек.
— А ты знаешь, что спекулировать военными значками запрещено? — поинтересовался Леамо.
— Конечно. Но вы же меня не выдадите.
— Не выдам, малыш, не бойся.
— Нам сходить, — напомнила девочка.
— Мне тоже, — бесстыдно солгал Леамо.
Ребятишки поглядывали на Леамо с уважением, даже с гордостью.
— А вам, собственно, куда? Не боитесь одни ходить по улицам?
— А чего бояться?
— Конечно, конечно, — пробормотал Леамо. — Так куда же?
— Его веду в начальную школу Святого Маглуара, а сама иду в среднюю — Святой Берты. До войны мы ходили в городскую, а теперь у сестры хватает денег платить за частную. Говорит, это престижней.
— Еще бы, — промямлил Леамо.
— Вы меня правда не заложите? — спросил мальчик.
— Приходите к нам в воскресенье, месье Леамо, — предложила девчушка.
— Обязательно приду, — заверил Леамо, — и все вместе пойдем в кино.
Потом вдруг спохватился:
— Откуда вы знаете мою фамилию?
— Вы же сами дали нам и фамилию, и адрес, — объяснила девочка, показывая конверт с названием полка. — Разве не нарочно?
И убежала. Но нет, вернулась и сообщила:
— Меня зовут Аннетта.
IV
По воскресеньям, после мессы, Леамо обедал у своего брата, сенатора Леамо. Тот не верил ни в богов ни в чертей (так он уверял), но считал, что религия укрепляет нацию. Легковесная религиозность его молодой жены Терезы тут же улетучилась под напором воинствующего свободомыслия сенатора. Во время войны ей, однако, вышло послабление — сенатор позволил супруге молиться за здравие ее пасынка, попавшего на фронт.
В церкви Бернар пристраивался у входа, при первом удобном случае смывался и ровно в полдень был уже у брата.
— Что Шарль? — поинтересовался Бернар.
— Прекрасно. В теплых окопах, а вот фрицы, скоты чертовы, все замерзнут.
— Почему это?
— У них уголь кончится.
— Думаешь, в окопах буржуйки?
— Опять начинается, — вступила Тереза. — Ну отчего вы такой пессимист?
— Я просто говорю правду.
— Правда для тебя только черное, — заявил сенатор.
— Не скажи. Тереза — красивая женщина. Это тоже правда.
— Ладно, за стол. Умираю от голода! Я открыл банку сардин на закуску, а вот масло, прямиком из Изиньи.
— Масло превосходное, — согласился Бернар. — Но не смейтесь над хлебом из дерьма. Скоро и вас прижмет.
— Поживем увидим. Ты ведь и сам не ешь хлеба из дерьма. Готовится наступление, фрицы уже выбились из сил. Последний год воюем.
— Только в твоем воображении это самое наступление.
— Как, — удивилась Тереза, — вы не верите в нашу победу?
— Верю, но не в такую уж скорую.
— Не каркай, — возмутился брат.
— А каковы рабочие! Отсиживаются на заводах, лакомятся курочкой, как мы с тобой. А крестьяне и буржуа идут на фронт.
— Считай, что им повезло. Салату положить? Когда Гогенцоллернов и Габсбургов упрячут в кутузку, все народы разоружатся. Правда, не будет и военной формы. То-то дамы пожалеют.
— Дурачок, — бросила Тереза.
— Разве не правда, — не унимался сенатор, — что женская добродетель капитулирует при виде мундира?
— Значит, ты утверждаешь, — заметил Бернар, — что большинство женщин — шлюхи.
— Как всегда клевещешь, — возмутился сенатор. — Ничего такого я не говорил. Попробуй лучше камамбер. Знаешь, как я отвечаю на пораженческие речи — смеюсь над ними: ха-ха-ха!
— И правильно, — согласилась Тереза. — Если к вам прислушиваться, Бернар, помрешь от меланхолии.
— Но я-то не помер, — возразил Бернар.
— Еще бы, ты только ею и живешь.
— Я объективен.
— Ладно, хватит. Эти апельсины мне прислал некий швейцарец.
— Мне тоже.
— Может, навестим их? — предложила Тереза.
— А почему бы и нет? — оживился сенатор. — Если Лали теперь Гейфер, то она же не перестала быть нашей кузиной? Кузен Адольф! Страшно подумать, что у нас теперь родственник с подобным имечком. Но Лали славная бабенка. Ты, помнится, когда-то лапал ее без зазренья совести.
— Перестань, — произнесла Тереза.
После кофе Бернар быстренько распрощался с братом и в половине второго уже стоял у двери, которую сторожил фаянсовый пес.
Открыла ему Аннетта.
— Ой, как я рада, как я рада!
— Здравствуй, малышка.
— Здравствуйте, месье Леамо, — ответствовала малышка.
— Зови меня Бернар.
На крыльцо вышла старшая сестра Мадлена в кимоно персидского облика с внушительным разрезом, что делало ее очень даже смахивающей на шлюху.
— Входите же, месье, — воскликнула она.
Он вошел. Она сердечно пожала ему руку и впустила в комнату, именуемую гостиной, увешанную флагами самых разнообразных стран и народов и фотографиями офицеров союзных армий, по большинству британской.
— Мои крестники, — подмигнула Мадлена и тут же отправилась за бутылкой виски. В это время появился мальчуган по имени, как выяснилось, Поло, в воскресном костюмчике. Мадлена вскоре вернулась.
— Очень мило с вашей стороны сводить их в кинематограф. У меня-то времени нет. Бьюсь с ними с пятнадцати лет. А разве на заводе мне хватило бы, чтобы дать им приличное воспитание? Так что виновато общество, а не я.
— И не я, — буркнул Леамо, не признававший и намека на осуждение общественных устоев.
— Я не жалуюсь, — заверила Мадлена. — Дети мне сказали, что вы что-то вроде переводчика.
— Нечто вроде, — согласился Леамо. — Г-м, г-м, виски у вас превосходный.
— Главное задарма, — встрял Поло.
— Это подарок, — подтвердила старшая сестра.
— Ну мы пошли, — вздохнул Леамо, вставая.
И очень вовремя, так как вот-вот должен был подчалить некий капитан Анзак.
— Очаровательная у вас сестра, — сообщил Леамо.
— Это точно, только поведения не слишком честного, — уточнил Поло.
— Хи-хи, — прыснула Аннетта. — Ну и сволочь ты.
— Ш-ш-ш, — укорил ее Леамо, — разве так можно?
У кинотеатра «Омниа-Патэ» бурлила толпа, медленно всасываясь в здание, тяжелая и вонючая, как жидкий асфальт.
— Черт возьми, нам билетов не хватит, — ругнулся Поло.
— Если хоть раз еще чертыхнешься, отправлю домой.
— Правильно, месье Бернар, — одобрила Аннетта.
— Дудки, — заявил Поло. — Мадо не велела оставлять вас одних. А как мы, все-таки, войдем?
— Я взял билеты заранее.
— Какой вы милый, месье Бернар, — вновь одобрила Аннетта.
Взволнованный Леамо украдкой смахнул слезу. Затем усадил детишек по обе стороны от себя. Сзади оказались две чопорные дамы. После сербского и итальянского гимнов, порядком утомивших публику, грянула «Марсельеза». Тут уж все встали по стойке смирно.
— Ну и скукотища, — пожаловался Поло, — сдохнуть можно.
Тут стало темно, как безлунной ночью, и на экране замелькал журнал Патэ.
— Еще похлеще! — не унимался Поло.
— Верно! — подхватила Аннетта.
— Журнал Патэ — это весьма поучительно, — произнесла одна из пожилых дам. — Он мог бы немало поспособствовать народному просвещению. К сожалению, народ упорно не желает просвещаться.
