Николай Климонтович - Степанов и Князь
Добрый детский художник пустил в свою не слишком обширную мастерскую сначала дочь — лепить сервизы, а потом и зятя. Когда художник помер, а зять стал бывшим, из квартиры с хорошей меблировкой на улице одного из Вавиловых Семена уволили, и остался он жить в мастерской покойного тестя, куда к нему и наведывался Князь.
Обстановка в мастерской была бивачного уклада, поскольку сам Семен с возрастом стал лично неприхотлив и в быту бесхитростен. Когда входишь, всегда споткнешься о какую-нибудь доску, инструмент или брошенную книжку. Некоторые валялись на полу неподнимаемо, например, стихотворный сборник с автографом автора, и если его все-таки взять и раскрыть, то возможно было ознакомиться со стихотворением на первой же странице и от первого лица, в котором лирический герой помирал от похмелья, лежа на продавленном диване, а его ангел-хранитель не мог к нему пробиться, пугаясь башенного крана перед окнами. Это не были детские стихи, это были стихи для уже взрослого читателя, для того, кто понимает, любителя изящной словесности — поэт был в высшей степени мастеровит и рафинирован. О нем художник Семен отзывался так: Любит жену и стих — две вещи несовместные.
Несмотря на приверженность барачному быту, Семену пришлось-таки на кухне поместить ванну, в которой он принимал душ: покойному тестю ванна была не нужна, он мылся на улице академиков Вавиловых, а в мастерскую ежедневно наведывался лишь с целью трудиться, это был на удивление трудолюбивый и малопьющий тихий еврей. Также Семенов ходил в бассейн Чайка строго по определенным дням согласно абонемента и в бассейне нежился в финской бане, был гигиеничен. Впрочем, ему вообще нравилось любое расписание, это дисциплинировало. И будь он добрым христианином, как Князь, верующий из предания, никогда не опаздывал бы к обедне. Но он был слабо верующим, почти стихийным, так сказать, атеистом, ибо в родном Сележуеве во времена его там рождения и раннего проживания церкви уж лет тридцать как не было.
Князь приезжал неравномерно, чаще под вечер в пятницу с пятью бутылками шампанского, иногда с шестью — такие конногвардейские у него были наклонности. Сам Семенов предпочитал пить водку, но Князь водки не любил и называл ее отчего-то водовка. Напившись шипучки, они укладывались спать по-походному, на полу, голова к голове. Вместо спокойной ночи они перед сном обменивались каламбурами. Каламбуры были такого рода: Князь говорил обычно гранд дон — гондон, а Семен отвечал в том духе, что, мол, хан в орде, а князь в ворде. И с чистой совестью погружались в объятия Морфея.
Утром Князь залезал в свой джип и отъезжал, поскольку зарабатывать на любимый напиток все-таки было нужно. Семен же, у которого после большой дозы дурного советского шампанского — Князь предпочитал полусухое — болела голова, отправлялся на прогулку в Александровский сад для, как он выражался, мордопорядка. И пересчитывал кремлевские башни, названия которых знал назубок — интересовался архитектурой. Башни, как правило, были на месте.
В голове у Семена накопилось множество разноприродных, кое-как сложенных фактов и сведений, шло это от послеармейской тревожности, жизнь два года текла без него, вдруг он что-то пропустил, не прочитал, вдруг что-то не узнал, что узнали другие, и не сможет поддержать беседу. И подчас он говорил Князю: Не знаю, как ты, Шиш, но чем дольше я живу, тем больше убеждаюсь, что е действительно равно эм цэ квадрат.
Не кажется ли вам странной эта дружба? Дружба Князя, ветвистое генеалогическое древо которого доставало аж до Рюрика, и деревенского, в сущности, парня, пусть и сына поселковых начальников. К тому ж, один слабо верующий, другой воцерковленный православный. Было и еще одно отличие: Семен глотал книги без разбора, я еще улучу минутку и приведу список прочитанных им за последний год книг, тогда как Князь был убежден, что настоящему рыцарю книг читать совсем не надо. И темпераменты разные: Семен был образцовый сангвиник, тогда как Князь — скорее флегматик. Однако так уж вышло, что, едва познакомившись, они испытали прилив острой обоюдной симпатии.
Поначалу у Семена были снобистские мотивы — снобистские как бы наоборот, Князь же был джентльмен, и снобизм ему был чужд. Но скоро они привыкли друг к другу, притесались и сблизились, и разница между княжеским достоинством одного и простолюдинством другого стала стираться. Что, пороли наших крестьянских девок на конюшне, приступал, бывало, к Князю Семен. Случалось, что и пороли, разумно соглашался Князь. При этом оговаривалось, что предки семеновской матери, заведовавшей кассой, крепостными никогда не были, потому что у них на Севере никогда не было такого права. Это было сомнительно, но Князь не возражал, что ж, Сема, хорошо, соглашался он. Потому, быть может, что поместья Шишовых были не на Севере, а в черноземной Орловской губернии, где в одном из родовых гнезд Князя был краеведческий музей, тогда как второе стояло руиной, хоть и с табличкой памятник культуры охраняется государством, вокруг валялись битые кирпичи с вензелями К.Ш.
Кроме повышенного, несколько даже воспаленного, дружеского чувства, каковое они питали друг к другу, были еще и побочные обстоятельства, сближавшие их. У Семенова нет-нет да напоминал о себе врожденный порок сердца, а у Князя левый глаз нешироко открывался, он им видел хуже, чем правым, и был малость кривоват. Но в целом оба были ребята крупного склада, Семен повеликанистей, но и Князь тоже немелкий налитой мужчина; у обоих усы: у Семена ржавые, он немного покуривал, у некурящего Князя черные. Оба еще могли в кулаке давить грецкие орехи, оба в зрелом возрасте оказались холосты, и оба схожим образом относились к женщинам: не сговариваясь, они находили, что в половом акте есть нечто безвкусное и провинциальное. Где бы найти такую, чтоб знала не только когда нужно прийти, но и когда нужно уходить, говаривал Семен. Это у Бунина был солнечный удар, вторил Князь, а у нас одно лунное затмение. При этом оба были хороши собой. Семен погрубее, но зато посмешливее, умел валять своего в доску парня, что многих вводило в заблуждение, подталкивая к неуместному панибратству. Князь же обладал даром прелестного обаяния, особенно когда шевелил усами, скрывавшими верхнюю губу, чуть оттопыривал пухлую нижнюю и щурился, глядя на собеседника веселыми блестящими карими глазами. Оба были искренне и убежденно безбытны, и оба склонны к безделью. Князь даже лелеял мечту изваять памятник Лени, впрочем, был расположен к рукомеслам, самодельно исполнял всякие штуки, тогда как Семен работал в технике коллажа, то есть один исповедовал крафт, тогда как другой — чистый арт, хоть и оснащенный технически. Оба давно миновали период копирования и разочарования, и оба знали наизусть Жизнеописание Челлини. Оба были в меру честолюбивы, но не тщеславны, романтичные циники и рыцари вместе, оба искатели не без оттенка мечтательности. Обаходили на два вершка над землей, быть может, не осознавая этого. Они были в возрасте, когда еще возможен путь и побег, когда не умерла еще страсть искать и рыскать, шастать и шляться в попытке не отпустить молодость или хоть ее повторить. Надо идти в отрыв, чтобы жизнь сбылась, говаривал Семен. Беглец — древний человек, а нынешних любить совсем не нужно, и не стоит жить среди этих людей, соглашался Князь. Так они и решили отправиться, а просьбы бывших жен были лишь поводом, внешним толчком, сигналом трубы, мол, пришла пора сбираться в поход.
Сборы были недолги, многое ли могло понадобиться им в дороге, шампанское и водовку купят по пути. Семен взял лишь сумку, приготовленную для посещения бассейна, а у Князя, как он вечный странник и скиталец, несессер всегда был с собой и тряпочный заплечный мешок — сам сшил — в багажнике. Они, не оглядываясь, проехали насквозь милый постылый город с его старым Кремлем и Новым Арбатом: Семен как провинциал холил завоеванную им Москву, Князь же, безвозвратно потерявший город своего детства, нынешнюю Москву не любил, как казавшуюся некогда прелестной девушку, которая, повзрослев, обнаружила самый уродливый нрав.
Они достигли шоссе Энтузиастов, оставили позади уютные желтенькие трехэтажные дома Перова, каковые некогда построили пленные немцы, свернули на кольцевую, протащились в пробке по Люберцам. Вокруг простирались зады бесформенно расползшегося города, обездоленные его окраины. Проплывали с цветными неприличными граффити бетонные стены промышленных зон и заброшенных фабрик. Были и надписи, одна гласила: Кончай бухать, переходи на кокаин. Другая — Люська, курят только дуры и шлюхи. По широкой площади автобазы бегали вкруг ржавого автобуса, хромого, без одного колеса, приблудные псы. Возле трехэтажных бараков, где по балконам на веревках сушилось, исполняя роль дверных табличек, исподнее жильцов, по лавкам сидели терпеливые старухи. Они дожидались, когда умрут и их свезут на кладбище, оно было тут же, через дорогу, единственное во всей округе приглядное место. Жизнь на этих малолюдных окраинах казалась отчего-то еще теснее городской, и отсюда еще острее хотелось вырваться на простор и свежий воздух.
