Лев Воробьев - В облупленную эпоху
— На этом тупом животном приедет Мессия?! — выкрикивала она. — Он не может купить себе хотя бы подержанный «Рено»?!
Алексей знал, что, когда истерика, нужно бить по щекам. Но боялся, что у него не получится. А она, запрокинув лицо, пыталась кричать: «Дурак!! Паршивый изгой! Выдумал себе Машиаха, чтобы не жить. Извращенец! Трус!!» Но слезы мешали кричать.
Он легко поднял ее, прижал к себе.
— Танечка, не надо… Ну, успокойся уже. Весь ишув перебудишь.
Неожиданно подействовало. Она прижалась к нему и затихла.
— Мне ничего не надо от тебя, — улыбнулась она. — Я ведь тоже купилась на эту сказочку, поверила, что придет Мессия…. Ну не идиотка ли я была…
— Когда-нибудь мы полюбим эту страну, — сказал он. — Тогда уж Мессия непременно придет.
Они стояли на крыше, обнявшись, пока окончательно не замерзли.
Осенью в Иерусалимских горах холодно, но прогревшийся за день каменный склад хранил тепло до утра. Под утро он устал сопротивляться, и она все-таки добилась своего. Топчан в комнате был один, а спать на цементном полу — самоубийство. Алексей даже не знал — радоваться или расстраиваться, спросонья он с трудом понимал, что к чему.
Она поднялась первой. Не одеваясь, направилась к холодильнику.
— У тебя есть что приготовить на завтрак?
— Ты когда уезжаешь? — вместо ответа спросил он.
— Хоть бы завтраком покормил даму!
— Мне было хорошо с тобой, — поблагодарил он.
— Вот видишь, а не хотел… Никто не знает, что его ждет, — рассудительно сказала она. — Я ведь, когда к тебе ехала, думала: устрою наконец свою жизнь…
— Со мной и смерть не устроишь, — вздохнул он и спустил ноги на пол. — Отвернись.
Она рассмеялась. Сейчас она уже не казалась такой несчастной, как вчера.
«Хоть одного человека сделал счастливым!» — подумал он.
— Там, на нижней полке, банка абрикосового джема и хлеб.
— Чем ты питаешься… — вздохнула она.
— На шаббат я хожу обедать к соседям, — ответил он.
— Пойдем вместе?
— Но тебе придется надеть платье, а не шорты, здесь не Тель-Авив…
— Прямо как староверы… — Она потянулась всем телом, не торопясь одеваться. — Ты не поверишь, но за три года, что живу здесь, я не спала ни с одним хасидом! С кем только ни спала, вот даже с тобой спала, а с этими — ни разу…
— Конечно, — ответил он. — Ты для них — заблудшая душа, требующая исправления.
— С этой бедой как-нибудь проживу, — махнула она рукой, — лучше скажи, где у тебя…
— Туалет на десять шагов вниз, по склону холма.
— Мило. Я думала, ты водил меня туда на экскурсию…
— Напоминаю: чтобы выйти из дому, надо одеться…
— Господи, что с нами будет… — невпопад сказала она. — Из города все бегут, снять квартирку на Алленби теперь дороже, чем в Яффо.
— Ты сама сказала: человек не знает, что его ждет. Может, мы станем бомжами, а может — учителями Талмуда…
— Спасибо, учителем русского языка я уже была.
Он не то чтобы забыл, а немного не рассчитал, когда приглашал ее на уик-энд. До окончания субботы автобусы не ходили. Взять такси негде. Попросить кого-нибудь подбросить до города — нечего и думать, поселенцы нарушать шаббат ради этого не станут. Ему было легко с ней, но ее непосредственность утомляла. Он привык быть один.
…На обед пошли к Шломо Гамбургу. Шломо рассыпался в комплиментах и взял адресок.
— Сбудется твоя мечта переспать с хасидом, — шепнул ей Алексей. — Мечты имеют свойство исполняться иногда самым причудливым образом.
— Тоже мне хасид, — небрежно бросила Таня. — Где пейсы? А сюртук?
— Кипу видишь? Мало тебе? Привыкла к сюртукам с Меа-Шеарим…
Великодушный Шломо внимательно слушал и улыбался, не понимая ни слова.
— А почему бы и нет… — протянула Таня, что-то решая для себя. — Какая милая кошечка…
Она рассеяно погладила Сикейроса, развалившегося в единственном кресле Шломо в позе отпраздновавшего Пурим ешиботника. Кот лениво махнул лапой, и на Таниной ноге вздулась красная полоса. Она потрогала оцарапанную коленку и удивленно проговорила:
— Ну что за блядская жизнь… Поляков, это дорого тебе обойдется!
Алексей кивнул в сторону Шломо:
— С него и возьмешь!
В конце трапезы Сикейрос, тонко чувствующий обстановку, приревновал, и вознамерился нагадить на Танины туфли. Он почти уже устроился на них, но Алексей успел отпихнуть его подальше от стола. И Шломо не стал заступаться за питомца: сам виноват. Таня же отчаянно вскрикнула:
— Бедненькая моя кошечка, пушистенький мой! Эта скотина ударила тебя ногой!
Алексей улыбнулся: только русское сердце могло пожалеть это наглое ободранное чудовище.
После обеда пошли показывать гостье окрестности Кохании. На южном склоне, выходящем к деревушке Джабаль, Таня нарвала полевых цветов, сплела венок и надела его на лысую голову Шломо.
— Ну, вот и исполнение мечты, — подсказал Алексей. Она сделала вид, что не поняла.
Договорились, что на следующий шаббат Гамбург поведет Таню в рыбный ресторан в старом Яффо. В его представлении это место было на грани приличий; а она там раньше работала…
— Только держи язык за зубами, умоляю! — сделала Таня большие глаза. — Я решила стать порядочной девушкой, может, на этот раз и получится.
— Вай нот, мисс Лидерман, — кивнул он. И мысленно добавил: «Разве что божьей милостью…»
На прощание она сказала:
— В Торе написано: плодитесь и размножайтесь. А ты, Лешенька, не хочешь. Значит, преступник — ты, а не я.
— Да, — легко согласился он, — я — преступник. В Талмуде сказано: всякий, отказывающийся размножаться, равен проливающему кровь, потому что уменьшает подобие Божие.
— Так в чем же дело?!
— Я надеюсь только на прощение, — ответил он.
Она покрутила пальцем у виска.
Шломо порывался отвезти ее, но она отказалась. С восходом первой звезды Таня уехала. Больше они с Алексеем не виделись.
На обратном пути от автобусной остановки Шломо спросил: «Ничего, если я поведу твою девушку в ресторан?» — «Почему бы нет? — ответил Алексей. — Разве мы можем знать — кому что суждено»… — «Я хочу узнать русский, язык моей бабушки», — признался Шломо. «У Тани богатый опыт. Узнаешь», — хотел сказать Алексей, но сдержался. Сказал другое: «Твоя бабушка из Бердичева? Я чувствую, ты — наш человек!»
— Моя бабушка — из очень хорошей семьи, — сказал Шломо. — Только не из Бердичева, а из Пинска… Есть такой городок на окраине хасидского мира. Ты слышал о нем?
— Никогда не слышал, — ответил Алексей.
— Везде люди живут… И славят Всевышнего! — чуть смущенно произнес Шломо. — Я так благодарен тебе. Ты познакомил меня сегодня с прекраснейшей из дочерей Сиона.
— О чем речь, — развел руками Алексей. — Ты же подарил мне газовую плиту…
Шломо прищурился: уж не разыгрывают ли его? Потом улыбнулся, вошел в дом и вернулся оттуда с чудесным заварным чайничком из дымчатого стекла:
— Возьми на здоровье!
Было ему немногим за пятьдесят. Словно хасид из притчи, он был подвижен, жизнелюбив и столь тверд в своих убеждениях, что десять лет назад оставил адвокатскую практику в Бруклине и переехал сюда.
Как принято у благочестивых людей, он пригласил Таню на исход Субботы — время отдыха и развлечений. Приглашая незнакомую женщину в ресторан, он допускал большую вольность: мисада-фиш у подножья крепости Крестоносцев в Яффо считалась недостаточно кошерным заведением. Но Шломо был ортодоксальным хасидом, настолько ортодоксальным, что мог позволить себе многое из того, на что не решился бы человек слабой веры.
…На следующий день, встретив Шломо в продуктовой лавке, Алексей спросил:
— Ты всерьез полагаешь, что еще не поздно начинать жить?
— Кому из нас ты задаешь этот вопрос? — спросил Шломо. — Себе или мне?
— Ну конечно себе! Любой вопрос, заданный другому, задан себе. Почему, например, бессмертная душа заключена в смертном теле? Все равно что хранить драгоценную вазу в пыльном мешке…
— Душа — в теле, чтоб воры не унесли, — рассмеялся Шломо, набирая пива, сыров, колбас и раскладывая их по разным корзинкам. — Представь, что было бы, если б на все вопросы ты имел ответ? Или жил бы тысячу лет? Ты сошел бы с ума! Бог дал человеку смерть, чтобы он радовался жизни. Когда умрем — получим ответы на все вопросы, — весело заключил он и бросил в корзину маринованные оливки.
ВСТРЕЧА В КРЕМЛЕ
В последние годы Сталин много болел. Организм Великого Дракона, денно и нощно радеющего о хлебе насущном для своей страны и о метафизической пище для ада, износился как старый френч. Врачи прописывали покой и бесполезные снадобья. Врачам Сталин не доверял. Но не из опасения, что они отравят его — это домыслы простаков. Если он и затеял дело врачей, то не из ненависти к иудиному племени, не из мести за товарища Жданова и не по капризу стареющего тирана… Это, как и все, что делал он, было необходимостью в безжалостной политической игре: не дать вырвать власть из своих рук, удержать любой ценой. Власть — основной инстинкт человека, сродни инстинкту продолжения рода. Несчастные врачи-евреи оказались всего лишь разменной монетой в этой не терпящей поддавков игре. Но врачам он не напрасно не доверял. Как немногие из людей, как, пожалуй, лишь Моисей, Магомет и Будда, Сталин знал тайну вечности, перед которой ничтожен даже самый великий человек. Знал с непреложной ясностью, господствующей по ту сторону материалистического учения, которое он претворял в жизнь. Что перед волей вечности могут сделать врачи, эти «клистирные трубки», как презрительно называл он их? Ведомо ему было и то, как, падая на землю, вечность, как дождь о жестяную крышу, разбивается на бессчетное число мельчайших брызг времени. И в каждой из этих брызг отражается вся вечность, сжатая, как планета, до размеров атомного ядра и способная высвобождаться с силой атомного взрыва. «Даже Великий Дракон бессилен перед вечностью и должен уйти вместе со своим временем, поместившись в его скорлупу», — с горечью признавался он себе. Но уйти он собирался не в одиночку. Как древние фараоны, он хотел взять с собой в потусторонний мир эскорт сладкоголосых птиц. Все готово было для этого: тысячи вагонов, воинские и похоронные команды… Были отданы соответствующие распоряжения и подготовлены места сбора и отправки… И обнесенные колючей проволокой места приемки в колючей от стужи зимой и жары летом казахской степи. Оставалось лишь отдать последний приказ. Но что-то удерживало его. Он сам до конца не знал ЧТО.
