Горбунов Анатолий - Рассказы
— Охо-хо… — тяжело вздохнул чалдон.
Почесал Ночку за ухом, коровенка благодарно махнула плешивым хвостом, мотнула рогатой головой: рановатенько, дескать, меня жизни лишать — ишь, я какая резвунья! Ребра выступили на ее боках, будто еловые кокорины на лодке. Клочьями висит бурая шерсть. Константин приложил мозолистую ладонь к раздувшемуся брюху Ночки и почувствовал толчки теленка. Понял: рука на коровенку не поднимется, да и жена Прасковья резать не даст, будет насмерть стоять за кормилицу. К горлу чалдона подкатил горький комок: где тонко, там и рвется…
— Тятя, глянь-ка за реку, — пропищал десятилетний Тольша, крутившийся около Ночки, обирая шерсть: скатает её с хозяйственным мылом — получится мячик. Проталины все равно когда-нибудь появятся — надо приготовиться к лапте. В латаной-перелатаной кургузой телогреечке он был похож на зуйка с подбитым крылышком.
Константин бросил взгляд через мощенную почерневшим льдом Лену и ничего особенного не приметил.
— Глянь, глянь! — хитро прищурился сын.
— Ну, гляжу. Чего дальше? — начал сердиться отец. — Делать мне больше нечего, за реку шары пучить?
— Травку видишь? — показал Тольша на прыгавший мутными клубками по валунам вскрывшийся ручей: там на солнечном склоне обильно желтела ветошь.
Тут до Константина дошло, о чем толмачит сын. Чуть не захлебнулся от радости. Повелительно окликнул жену, сметавшую в кучу березовым голиком сенную труху на повети:
— Парасковья, иди-ка сюда!
— Что случилось? — испуганно высунулась та в проем.
— Посмотри, что он творит! — отец грубовато схватил Тольшу за воротник. — Мало его за это… расцеловать! Такое богатство у деревни на виду, и никто, окромя нашего огольца, не заметил!
Собрались в дорогу так быстро, что нищий бы не успел подпоясаться.
Бобряков тянет на лямке легкие дровни, через Лену шагает осторожно, постукивает ошатиной, боясь нарваться на подточину — подъеденный течением лед с обратки. Тольша едет на запятках дровней. Прасковья со старшенькими — Васюхой и Маинкой — семенят позади.
Добрались домой впотьмах. Прасковья, не отдыхая, тут же насекла мелко ветоши топором на чурбане, бросила горстку мучки, молотой из зяблого ячменя, подсолила и запарила.
— Ешь, Ночка… Ешь, кормилица наша…
Константин не чуя ног метнулся к председателю колхоза. Обрадовал с порога:
— Благие вести принёс тебе, Гриша!
— Что за вести такие, аж лица на тебе нет? — Красноштанов дрожащей рукой прибавил огня в керосиновой лампе. — В лугах оглобли расцвели?
— Лебедей сегодня видел. Летели над Леной кликуны и обронили перышко…
— Хорошо, что не вороны, — перебил Григорий. — Одно осталось, воткнуть твое перышко кое-куда и вон из деревни, пока не арестовали. На хрена я председателить согласился? Спал бы сейчас спокойно. И животина бы в хлеву цела была, и ребятишки сыты. — Он свез свое сено на колхозный двор еще зимой, а симменталку отдал за бесценок рабочим лесоучастка, готовившим дрова для пароходов Лензолотофлота.
Константин ухом не ведет, гнет свое:
— Покружилось, покружилось перышко, опустилось в распадок за рекой и обернулось… травкой-муравкой…
Григорий обозлился:
— Хватит шутки шутить, тут и без них тошно! В детство ударился?
— Я и не шучу, ёлки-моталки, — обиделся Бобряков. — Вполне серьезно говорю. Были сегодня с Парасковьей на той стороне, добрый возок ветоши серпами нажали.
— Да ну?! — вскочил Григорий с лавки и проворно сдернул с гвоздя видавшую виды телогрейку. — Пойдем, глянем, что там у тебя за травка-му-равка…
Назавтра от мала до велика были брошены на заготовку ветоши. Пластали её от зари до зари, пока лед позволял переходить через Лену.
— Доживем до выпаса! — ликует председатель колхоза. — Спас ты меня, Костя, от каторги. Век не забуду.
— Вон кого благодари, — кивнул Бобряков на Тольшу. — Он меня надоумил, а его — Господь.
— Рассказывай сказки про лебяжьи перышки! — не поверил Красноштанов.
Наконец-то тепло, принесенное лебедями-кликунами, взяло свое. Над изъеденной промоинами Леной мельтешат черные букарицы — вестницы близкого ледолома. Оголившийся камешник пахнет прелой тиной. По кисельным берегам снуют взабродку кулики-перевозчики. Осунувшиеся за зиму ребятишки шалят, просят нарочито жалобными голосочками:
Куличок, куличок,
Посади на хвосток,
На хвосток, на хвостик —
На воздушный мостик,
Отвези за речку,
Положи на печку,
Дам тебе ракушку —
Каменное брюшко,
Дам тебе улитку,
Шелковую нитку!
В буераках распустило сугробы. Поля обнажились. Деревушка Боярова готовится к посевной. У Бобряковых на завалинке внезапно проклюнулась зеленая травка — и на утренней зорьке отелилась Ночка.
Проснулся Тольша от суеты в избе. Распахнул глаза — теленочек посередке горницы стоит. Качается на тонких дрожащих ножках — копытца разъезжаются по половицам. Буренький, с лебяжьим перышком во лбу. Повскакала с набитых соломой потников бобряковская мал-мала, окружила чудушко.
— Бычок!
— Не, телочка! Это же пупок под брюшком висит…
— Имя надо дать!
Родители переглянулись и решили:
— Пусть Тольша даст. Он же спас Ночку.
— Травка, Травка… — зарделся парнишка от смущения, поглаживая теленочка по мягонькой шерстке.
— Мама, лебеди! — завизжала Маинка, запрокинувшись в небо, где, загребая солнечную синь сверкающими веслами, плыла пара кликунов.
Отец замахал им шапкой:
Лебеди, лебедушки —
Молодцы, молодушки,
Сбросьте с неба перышко
На лужок, на полюшко,
На раздолье вербное… —
Тольша подхватил пискляво:
Будет лето хлебное,
Травостои сочными,
Реченьки молочными!
Лебеди как будто услышали древнюю закличку, обронили перышко. Все замерли от удивления. Кружило, кружило оно и опустилось в распадок.
Первой опомнилась Прасковья. Перекрестилась:
— Слава Богу, тепло принесли…
На солнопёке, чуть ли не под каждой сосной, апрель щедро рассыпал голубые пушистые звездочки с золотистыми шмелями в середке.
— Подснежники?! — оживился Васюха. — Тятя, нарвать бы, ружье почистить. Дуло-то, поди, насквозь проржавело?
— Успеем, почистим, — успокоил отец хитрющего Васюху. — Больше не тронь ружье, вздую.
Цокая, скользнула винтом вверх по дремучей ели ушастая белка, кувыркаясь, посыпались наземь мелкие чешуйки коры. Мелькнуло голенькое брюшко с титечками — лесная проказница проворно шмыгнула в гайно, покормить молочком затаившихся бельчат.
Заглядевшись на нее, Константин наступил разбухшим ичигом на кладку пятнистых яичек стронутой шумом с гнезда рябчихи — и не заметил. Хрупнули они под тяжелой ногой, как сухая сосновая шишка. Замерло все вокруг, насторожилось. И эта внезапная тишина отозвалась в душе чалдона смутной тревогой.
— Наросло у воды травки, — приговаривает Прасковья, ловко срезая серпом пучки ветоши. Выбирает ветошь с зеленцой, такую Ночка будет есть охотнее. — Вот удача так удача!
— Подвезло, — соглашается Бобряков. — Дивно травёнки. Выше по реке богатистее должно быть, там распадки, помнится, поширше и поположе.
Серпы у родителей в руках так и ходят, так и ходят, словно журавли свадебный танец исполняют.
Ребятишки стаскивают ветошь вязаночками к дровням. Особенно старается Тольша. Васюха и Маинка одну ходку делают, он — две…
Солидный возок получился! Ветошь на дровнях, как положено, прижали бастригом, чтобы по дороге не растерять.
Константин и Прасковья впряглись в коренники, Васюха и Маинка — в пристяжные. Тольшу на возок посадили — умаялся парнишка.
Катятся дровни по льду, шебуршат, а Тольше кажется — ветер свистит в ушах. И не отец это совсем, не мать, не Васюха с Маинкой несут его по раздольной Лене, а четверка борзых лошадей. Ржут заливисто, летят выше леса стоячего, выше облака висячего. Даже страшно стало — разобьют же! Тольша натягивает вожжи что есть моченьки:
— Тпр-р-ру-у-у…
Остолбенела четверка. Смотрит растерянно на лихого возницу — не поймет, в чем дело. Она, оказывается, и не собиралась превращаться в борзых лошадей! Вон Васюха в носу ковыряет, Маинка к матери прильнула, хнычет — есть просит.
Отец оглядел возок и погрозил:
— Не балуй, иначе пешком побежишь…
В июне Ночку было уже не узнать: сгладилась, порезвела. Вечером приходила домой с раздутым выменем, требовательно мычала: подставляй подойник, хозяйка, иначе прольется молочко на землю! Была Ночка коренной сибирячкой. Небольшенькая и неприхотливая, не то что привозные дылды — симменталки. Давала всего-то ведро молока в день, но какого! Налей в бутылку, поболтай — тут же комочки масла всплывут. Разведи это молоко в три раза, и все равно оно будет жирнее, чем у хваленых обжористых симменталок.
