Казис Сая - Полотно
– Мама, глянь, никак она гвоздь проглотила? Чего она так?.. – спросила дочка и осеклась.
Оно и понятно – увидела за столом парня молодого да пригожего. Отец молчит, гость тоже, и я совсем растерялась. И тут наседка наша как закудахчет! Стали мы все смеяться. Парень из-за стола поднялся – одна щека белая, другая огнем горит – и к Рене обращается:
– Здравствуйте. Я Римтас Эйбутис.
И дадут же человеку имя – Римтас, серьезный, значит…
– А я, как видите, не совсем серьезная… – отвечает дочка.
Смутилась так и не сказала ему тогда своего имени.
С того кудахтанья пришли к нам в дом большие перемены: Римтас Эйбутис по уши влюбился в нашу Рену, Винцас стал репетировать какую-то роль, а мне, как, почитай, портнихе, всучили огромный рулон полотна и велели сшить из него занавес для представлений.
А дел в хозяйстве непочатый край, и та Винцасова роль, как спесивый конь, все пятилась-пятилась, покуда не стало ясно, что до осени ничего мы не увидим. Слово свое я все же сдержала, пошила им занавес, и еще добрый кусок той ткани остался. Римтас разрешил взять ее себе – на мешки. А Винцас на дыбы:
– А дожить в них что, в мешки эти? Пошей лучше нашей Буренке балахон, ну, вроде халата, а то мухи ее совсем заедают.
Прыснула я со смеху – корова в рубахе!.. Но потом поняла: а ведь верно Винцялис говорит. Пастбище бригадир выделил – хуже некуда: мелиораторы кусты повырубали, скотине и спрятаться негде. Буренке нашей в жару совсем тоскливо – слюни развесит, а рогами все в бок, все в бок норовит… Меня завидит – навстречу мчится, а сама, кажется, так и просит: «Отпусти ты меня домой… Уж лучше голодать, чем оводов своей кровью кормить».
А куда мне тебя подеть, горемычная ты моя? С места на место с тобой скитаться мне некогда, да и в хлеву от мух спасенья нет. Сошью-ка я тебе и в самом деле комбинезон с пуговицами понизу. Вдруг нашу рационализацию в колхозе подхватят.
Сижу я как-то за шитьем и вдруг гляжу – «Волга» незнакомая во двор въезжает. Трое мужчин из нее вылезли. Один такой кругленький – похоже, из района нашего, другой в очках, пожилой – видать, начальник какой-то, потому что третий, совсем еще молодой, чернявый такой, тут же хвать у него из рук портфель… Вышла я им навстречу, они вежливо так поздоровались и сказали, что из Вильнюса прибыли. К Винцасу моему. Дескать, слышали про непонятную странность – выпьет человек пива и радиостанцию тут же ловит.
– Только он теперь, – отвечаю, – слава богу, и не пьет, и слушать перестал. Летом недосуг, к тому же в спектакле его играть пригласили… Вы бы лучше, мужики, не напоминали ему об этом радио…
– Ну, нет, – говорят, – не затем мы в такую даль ехали. Пивка с собой привезли, угря в Паланге поймали…
Я было сочинять стала, что Винцас сено косить уехал чуть не на край света, вернется затемно, но этот круглый из нашего района уже велел кому-то съездить за мужем.
Винцас за день наработался, умаялся и, ясное дело, от пива не отказался. Но я-то по лицу его видела, что у него одно на уме: как бы открутиться от этого радио.
– Верите ли, пожаловался муж, – летом совсем не то… Земля пересохла, да и человек опять же потный, а с потом соль выходит. Вряд ли что получится.
А те знай свое твердят: получится!.. Ты лучше еще выпей, угорьком закуси. И не волнуйся – здесь все свои…
Винцас обождал чуть-чуть, поломался для виду, чтобы гостей подзадорить, а потом вздохнул и говорит:
– Как на духу признаюсь, мужики… Только, ради бога, не серчайте и не болтайте никому. Не слышу я никакого радио там, под забором… Я ведь побалагурить, пошутить любитель… Вон Римтас Эйбутис говорит, что я прирожденный комик, в цирке, мол, мне место…
Вон оно что… Столичные гости уже не на Винцаса, на начальство наше районное глядят, – видать, он всю эту кашу заварил.
– Как же так, товарищ Визгирда? Ведь я сам был свидетелем… Когда первый раз вышли, ты сказал, что музыку передают, сельская капелла играет. Включили транзистор – и верно: народные музыканты наяривают!
– Так ведь под хмельком только и можно не понять, – рассмеялся Винцас. – Я газету выписываю, часы на руке ношу – вот и знаю, что когда передадут.
Районный деятель побагровел и давай орать:
– Извините! Ну уж, извините!.. Кто-кто, а я-то и вправду не был пьян. Когда мы в другой раз во двор вышли, не ты разве чуть не слово в слово пересказал, что передавали по первой программе? Откуда ж тебе было знать? Ведь не голос свыше услыхал? А для науки этот факт может представлять интерес. Будь ты женщина, я сказал бы – смущаешься… Но теперь, когда тебя люди просят и товарищ Визгирдене не возражает…
– Да нет здесь никакой науки, – божился Винцас. – Я и сейчас, не сходя с места, могу угадать, о чем будут говорить… Тогда дело весной было – вот и заладило радио все про сев да про сев. Сейчас сенокос – скажут: необходимо бросить на поля все силы и технику для создания прочной кормовой базы, что необходимо обеспечить заготовку сенажа и силоса… А в конце месяца нас мобилизуют убрать урожай вовремя и без потерь…
Гости из Вильнюса переглянулись, нахмурились и к начальству нашему районному обращаются: где, мол, была его голова, почему он раньше не разобрался, что к чему? А тот перья распушил, как индюк, и на Винцаса наскакивает:
– Как же, по-твоему, должно быть? Как в Америке: кто кого прирезал, где теленок с пятью головами родился, так, что ли?..
Винцас мне на ногу незаметно наступил – давай тащи гостям что-нибудь подходящее, – а сам, вроде ничуть не обидевшись, продолжает:
– С пятью головами – этому, пожалуй, не поверят… А разве плохо, скажем, было бы услышать людям стихи Бутку-Юзе о том жемайтийце? Ведь не все читали… Повесили его еще в те времена разбойники, провисел он три дня и говорит: «Есть охота, тоска зеленая… Да слепни, заразы, острее шила пятки жалят…»
– И это говорите вы, земледелец?! – красивым голосом спросил, словно репой захрумкал, тот молодой, что портфель тащил. Этот красавчик при виде нашей дочки вмиг оживился.
– Простите, – говорю, – мне к корове нужно… – А сама сетку и деньги прихватила. – Винцас надо иной подтрунивает, хоть я и знаю, что нет у того радио ушей, не услышит оно меня. И все равно порой послушаю-послушаю я его, да и скажу в сердцах: «Брось ты об одном и том же болтать! Рассказало бы что-нибудь повеселее. По-людски с нами поговорите – запросто, по-домашнему… А нынче не иначе, как ксендзы бывшие там засели! С утра до вечера – болть-болть, болть-болть…»
Излила я душу – и в магазин. Назад примчалась с шампанским в сетке, гляжу, тот, из района, пальцем у Винцаса под носом грозно размахивает, а мой-то хоть и боится, но петушится. Очкастый, ухмыляясь, что-то в свой блокнотик записывает, а молодой к дочке нашей льнет, слышу, уговаривает в Вильнюс поехать на учебу.
С грехом пополам угомонила, утихомирила я их, разговор на другую тему перевела. На прощанье все трое даже ручку мне поцеловали, а Винцас так и так покоя не находит. Ночью все ворочается да вздыхает, сокрушается – зря то не сказал, зря это… Потом встал, допил остатки, захмелел и рухнул в постель.
А я уж представляла, как оно дальше будет: днем будет охать, что голова трещит, проклинать незваных гостей, а вечером к дружкам за советом потащится. Они ему за рюмкой живо тревогу разгонят: «Да брось ты, Винцас! Плюнь, прошли те времена…»
Вот уж сколько времени пролетело, как не стало Винцялиса, а я и сейчас себя поедом ем, простить не могу: что мне стоило в тот последний день исполнить его просьбу – сварить щи из кислой капусты? Осерчала я за ту пьянку, назло на стол макароны выставила да еще съехидничала:
– По радио передавали – человеку много мяса есть вредно…
Бедняга лишь вздохнул тяжело, молча поел, взял косу и ушел. Кто ж мог знать, что видимся мы в последний раз?..
И рассказать не могу, как все случилось, и молчать нет мочи. Нервный доктор меня утешал, говорил, что не виновата я вовсе и не стоит понапрасну болезнь наживать… Но ведь что было, то было. Отправилась я вечером за коровой, которую в рубаху смешную вырядила. Иду, а сама думаю: «Вот будет кто мимо проезжать, увидит такое диво, зазевается – и в столб…»
Подумала, а рубаху с Буренки все равно не сняла, хотя и жара спала, и слепней поубавилось. Не иначе, как захотелось мне, чтобы увидел корову кто-нибудь и своей такой же наряд справил. Теперь вон и машины в чехлы одевают, в лесу деревьев молодых не жалеют, лишь бы автомобиль в тень засунуть, а живая тварь, выходит, мучайся, потому как дешевле машины стоишь, да?.. Ну и ненавижу я весь этот треск да вонь… А одна из них будто в отместку возьми да задави моего Винцялиса…
Вечером так тяжко на душе у меня стало, сердце так и щемит… Думала, к дождю. Вышла во двор белье поснимать, а тут Рена вбегает, вся в слезах: папочка на дороге неживой лежит! Схватилась я, как утопающий, за полотенце на веревке и замертво рухнула.
Откачали меня – вроде соображаю все, спрашиваю спокойно, всех ли на поминки пригласили, чем угощать будем, а потом снова как в яму… И чудится мне, что сижу я в полутемной каморе за станком и так мне хочется в восемь челноков полотно выткать, да только все не на ту подногу нажимаю… В каморе полно народу, каждый совет норовит дать, а матушка, царство ей небесное, браниться принялась… У меня же дела чем дальше, тем хуже: нитки рвутся, нитяницы одна за другую цепляются, и получается не узорчатая простыня, а неплотное, все в затяжках да узелках, рядно. Привалилась я к станку, а сама плачу, рыдаю в голос, покуда сестричка не возвращает меня к жизни:
