Т. Корагессан Бойл - Белый прах
Едва я увидел Джорди, стоящую возле стола с закусками, как остальные сто шесть женщин исчезли из поля моего зрения, и я понял, что в баре обманывал себя. Она была одна, одна-единственная, и мечты о ней были бесконечной мукой, не прекращавшейся с того самого момента. С ней была другая девушка, они разговаривали, склонившись головами друг к другу, но, честно говоря, я не помню, была ли эта вторая девушка низкой или высокой, блондинкой, брюнеткой или рыжеволосой: я видел только Джорди и больше никого.
– Привет, – сказал я; моя спортивная куртка топорщилась под мышками и липла к спине, как живое существо. – Помните меня?
Разумеется, она помнила. Подалась вперед, чтобы пожать мне руку и осторожно поцеловать в краешек усов. Ее подруга – невидимка – растворилась в толпе, не дожидаясь, когда ее представят.
Я понял, что не знаю, о чем говорить дальше. Мои руки казались большими и неуклюжими, словно их прищемили когда я входил в дверь, а спортивная куртка замахала крыльями и начала точить когти о мою шею. Мне захотелось выпить. Очень некстати.
– Не хотите ли выпить? – прошептала Джорди, дробя слова на мельчайшие крупицы смысла. Она держала в руке бокал белого вина, в ушах у нее висели крупные блестящие серьга, достававшие до скульптурно вылепленных обнаженных плеч.
Я позволил подвести себя к длинному раздвижному столу, возле которого с одной стороны суетились четыре бармена, а с другой толпились женщины, в то время как потерявшие голову долговязые дети лесов из кожи вон лезли, чтобы заболтать их до потери сознания; потом у меня в руках оказался двойной скотч, и жить стало легче.
– Здесь красивые места, – произнес я, чокаясь с девушкой, и тут же под звон наших бокалов танцевальный зал и все вокруг осталось где-то далеко позади, – лично мне здесь, в Бойнтоне, очень нравится, понимаете?
– О, понимаю, – ответила она, и я впервые уловил, как под ровной пеленой ее туманного голоса возникают едва заметные пузырьки, – во всяком случае, могу представить. В смысле, я об этом читала. Бойнтон ведь в бассейне реки Юкон, да?
Мне был дан знак, и я воспринял его с благодарностью. Я произнес пространную пятиминутную речь о географических и геологических особенностях лесов вокруг Бойнтона с отступлениями, посвященными местной флоре, фауне и человеческим уникумам, тактично избегая упоминаний о том, сколько из них, по статистике, не пьет – ведь тогда возник бы вопрос, что я сам здесь делаю. Да, это была речь – после нее любому городскому голове было бы не стыдно. Когда я закончил, то увидел, что мой бокал пуст, а Джорди переступает с ноги на ногу, пытаясь вставить хоть слово.
– Простите, – сказал я, виновато опустив голову, – я вас совсем заговорил. Дело в том… – тут я превзошел самого себя, поскольку мой язык, обожженный глотком скотча, развязался, – дело в том, что мы нечасто можем беседовать с новыми людьми; разве что когда садимся в фургон и едем в Фэрбенкс, но это случается редко – да еще чтобы собеседник попался с такой же внешностью, то есть, такой же привлекательный, как вы.
В ответ на комплимент Джорди красиво порозовела, а затем сама произнесла речь, описывавшую недостаток человечности в городской жизни, постоянную суету и спешку, а также проблемы, грязный воздух, замусоренные пляжи и – тут я навострил уши – отсутствие мужчин со старомодными идеалами, надежных и твердых духом. Произнося этот последний тезис, – не помню, был ли он на самом деле последним, но в нем была вся суть, – она подняла на меня свои глаза цвета льда, и мне показалось, что я могу ходить по водам.
Мы стояли в очереди перед шведским столом, когда в зал ввалился Бад Уиверс. Удивительно, как хорошо он управлялся со своими пластиковыми ногами – если не знать, что именно с ним не так, ни за что не догадаешься. Но было видно, что с ним не все ладно – казалось, что каждый шаг он делал для того, чтобы устоять на ногах, словно кто-то подталкивал его сзади – но, как я уже сказал, ничего странного в этом не было. На всякий случай я встал так, чтобы Джорди не попадала в поле его зрения; я спрятал ее, как орел прячет свою добычу, и продолжал разговор. Она интересовалась жизнью в Бойнтоне, с увлечением вдаваясь в мельчайшие подробности, а я рассказывал о том, какое потрясающее ощущение свободы испытываешь в лесу, о том, что можешь жить, как тебе хочется, в гармонии с природой, не замуровывая себя в отштукатуренной коробке возле торгового центра.
– Но разве вы не должны проводить время в магазине? – спросила она.
– Когда меня это достает, я закрываю его на пару дней.
Ее вид выражал изумление, хотя слово «сомнение» здесь будет более точным.
– А как же ваши покупатели?
Я пожал плечами, чтобы показать, насколько это все несущественно, и ответил:
– Я ведь держу магазин не для блага общества; пить они могут и в кафе «Золотая жаба» у Клэренса Форда. – (Вообще-то Клэренс назвал свое заведение «Золотая жила», но он ужасно безграмотный, и я, чтобы его позлить, часто переиначиваю название.) – Так что стоит мне только захотеть, и если я, например, устал от зимы, то я просто вывешиваю табличку «ушел на охоту», вынимаю лыжи и иду ставить капканы.
Джорди задумалась, волосы у нее на висках вились, как дымок над сервировочными тележками.
– На кого же вы охотитесь? – спросила она наконец. – На норку?
– На куницу, на рысь, на лису, на волка.
Кормили вкусно (все-таки мы заплатили деньги), и я очистил тарелку в два счета, хоть и старался себя сдерживать, чтобы она не подумала, будто я обжора. Мы замолчали. И я понял, что звучит музыка: на другом конце зала группа из Джуно в живую исполняла песню группы «Бич Бойз».
– Если лиса попадает лапой в капкан, – продолжил я, не зная, хочет она это слушать или нет, – она может попытаться ее отгрызть, и когда ты ее находишь, она начинает реветь, как бензопила… тогда надо просто звездануть ей по морде палкой, вот так, – я сделал жест свободной рукой, – и она отключается. Как по волшебству. Затем просто аккуратно пережимаешь ей горло, пока она не перестает дышать, и получается хороший чистый мех, понимаете?
Я боялся, что она принадлежит к тем чудакам, которые выступают за свободу животных и готовы защищать последнюю крысу, клеща или блоху, но она оставалась невозмутимой. В какой-то момент ее взгляд словно устремился куда-то далеко, затем она наклонилась, чтобы положить себе здоровую порцию королевского краба, и выпрямилась с улыбкой.
– Так делали первопоселенцы, – сказала она.
И тут Бад нас учуял. Он прямиком подрулил к нам, обхватил рукой талию Джорди и притянул ее к себе, чтобы чмокнуть, не обращая внимания на полную тарелку, которую ей пришлось неуклюже отстранить от себя, потому что иначе королевский краб и салат с авокадо полетели бы на ее черное шелковое платье.
– Прости, детка, я застрял, – сказал Бад, схватил тарелку и начал наваливать себе куски, мяса и копченого лосося.
Затем Джорди повернулась ко мне, но я ничего не мог прочитать по ее лицу, совсем ничего, зато в этот момент я понял, что Бад уже подъехал к ней, и вероятность того, что она сообщила ему, в каком номере остановилась, составляла сто семь к одному. Эта догадка ввела меня в ступор, а когда оцепенение прошло, я почувствовал, как во мне вздымается гнев, подобно пене в большой кружке пива.
– Нед, – негромко спросила она, – вы знакомы с Бадом?
Бад посмотрел на меня тем недобрым взглядом, который не то говорит «иди в жопу», не то выражает превосходство. Я старался держаться невозмутимо – ради Джорди.
– Да, – это было все, что я произнес.
Она повела нас к столу в глубине, возле оркестра – к типичному длинному банкетному столу, – и после некоторых маневров мы с Бадом сели по обе стороны от нее.
– Бад, – сказала она, когда мы устроились, – и Нед, – она повернулась ко мне, затем снова к нему, – наверняка вы оба можете мне кое-что объяснить, причем я хочу знать правду, ведь именно за это я полюбила Аляску, а теперь прочла, что это не так. – Ей пришлось говорить громче, чтобы перекричать звуки «Литл Джус Куп»[5] – как-никак, вечеринка называлась «Мадибу Бич», в углу была насыпана гора песка и висел двадцатифутовый постер, на котором красовалась Джиджет[6] в бикини; мы оба наклонились, чтобы лучше слышать. – Я бы хотела знать, действительно ли существует семьдесят два слова для обозначения снега – в смысле, на языке эскимосов?
Не замечая меня, Бад пустился в свои коронные разглагольствования о том, как два года провел с инуитами недалеко от Пойнт-Барроу, жевал моржовую кожу со старухами, спасался от полярных медведей и понял, что семьдесят два слова получается по самым скромным подсчетам. Затем он перешел на какой-то диалект, который, скорее всего, придумал на ходу, и одаривал Джорди лучезарной улыбкой, от которой меня тошнило, пока я не взял ее за локоть; тогда она повернулась ко мне, и у лжеэскимоса словно кость встала поперек горла.
