Азиза Ахмедова - Апшеронская баллада
Почти у самой дачи дедушка всегда первым сходил с машины, чтобы встретиться со старым, как и он, морщинистым деревом. Ему очень нравилось сидеть под тенистым тутовником, и мне всегда казалось, что они не только понимают друг друга, но и говорят о чем-то на своем, только им понятном языке. Я устраивалась на коленях у деда и сидела тихо-тихо… А еще дерево напоминало мне костер. Только пламя было зеленым, и под темными листьями прятались золотые бусины плодов. Видно, им не терпелось, как и мне, поскорее «повзрослеть». Они с каждым днем делались ярче, превращались из маленьких зеленых шариков в сочные темно лиловые ягоды.
Рядом с этим зеленым чудом у самого дома нашего жило еще одно дерево. Оно было могучее, темное и немножко пугало меня своей густой тяжелой кроной. Перекинув мне через плечо небольшую кастрюлю на веревке, дедушка подсаживал меня; цепляясь за ветки, я карабкалась все выше и выше, срывая спелый тут. Плоды его, крупные и сочные, буквально таяли в пальцах; лакомки вроде меня слезали с дерева, измазанные густым липким соком. Но я наловчилась срывать хартут.[1] У меня пачкались только кончики пальцев и пятки. Набрав полную кастрюлю хартута, я шла к колодцу, чтобы смыть с себя темные пятна, стряхнуть муравьев.
— Протри сначала руки и ноги неспелым тутом, а уж потом смывай водой, тогда не останется синевы, — советовала бабушка.
И действительно, неспелый тут хорошо очищал кожу. Кастрюля уже была на столе у бабушки. Мама осторожно пересыпала ягоды, дед с удовольствием прямо из кастрюли пил черный сок хартута.
— Остатки сладки, — причмокивая губами, говорил он. — Не сок, а живительная кровь.
Для меня дача — это мир, полный красок, непривычных звуков, событий и явлений, о которых я ничего не знала, живя в городе. И все было страшно интересно. Вот по золотому песку медленно ползет черный, как кусочек ночи, навозный жук. Неповоротливый, удивительно чуткий, он чувствует приближение человека за несколько метров, настораживается и, если не удается спрятаться, притворяется мертвым.
— Что, нравятся тебе жуки? — спросил дед.
— Ничего особенного. Противные какие-то.
— Почему противные? А ты посмотри на их детенышей.
Мне нравилось, опрокинув жуков на спинку, наблюдать, как ловко они переворачиваются, вновь становятся на лапки, как прячутся от солнца под листьями виноградника.
Помню, сын нашего соседа собирал этих жуков в бутылку. Однажды он показал дедушке содержимое посудины. Старик долго смотрел, как, толкая и подминая друг друга, жуки пытались подняться по скользкому стеклу. Наблюдая за суетой жуков, сказал:
— Говорят; во время весеннего половодья, когда вода доходит обезьяне до горла, желая спастись, она встает на своего детеныша. Похоже, это происходит не только с обезьянами. Посмотри, как жуки топчут друг друга, только бы спастись.
— Так делают только плохие животные!
Я была потрясена жестокостью. А дед смеялся, и я поняла почему: он вспомнил легенду, которую однажды рассказал мне.
«Как-то владыка пустыни лев разослал во все концы указ, чтобы все живое, со своими детенышами, явилось к нему. Пришли все, кроме навозных жуков. Лев долго ждал, но жуки так и не появились. Лишь поздно вечером, когда стемнело, приполз один жучок. „Почему опаздываешь?“ — взревел лев. „Я ждал, когда стемнеет, чтобы уберечь своего детеныша от дурного глаза“».
Папины братья были студентами, и на каникулах оставались в городе. Да и сам папа приезжал на дачу только по воскресеньям. Как только мы переезжали на Апшерон, мама бралась за работу: белила стены, мыла окна, полы, развешивала занавески. Благодаря маминым стараниям мрачноватый нежилой дом постепенно становился уютным — все здесь радовало глаз. Не оставался без дела и дедушка, он часами полол сорняки. Земля, освобожденная от жухлой прошлогодней травы, желтела, как очищенный янтарь. Дедушка, любуясь наведенным порядком, негромко приговаривал:
— Да буду я жертвой твоей, земля! Дай новые всходы, дай свежий сок деревьям, жизнь — новым плодам… Пусть те, кто придут после меня, тоже не жалеют сил и любви для тебя, земля! Пусть будет проклят тот, кто только топчет тебя, кто никогда не поймет, что ты, кормилица, умеешь быть благодарной человеку!
Мне в такие минуты казалось, что дедушка произносит слова какой-то странной молитвы.
Тихими вечерами, когда стихал ветерок и даже на ивовых деревьях замирали листья и было слышно, как летают комары, дедушка сгребал в большую кучу выполотую за день сухую траву и поджигал ее. Я садилась поблизости и смотрела, как начинали дымиться сучья и хворостинки; потом они вдруг вспыхивали, и язычки пламени отражались в задумчиво прищуренных глазах деда. Мне тоже нравилось смотреть в огонь, слушать, как трещит костер… Багровые сполохи вырывали из тьмы большие сильные руки деда, подгребавшие раскаленные угольки. Отсветы огня преображали его, огромная тень металась меж стволами деревьев, и он казался мне волшебником из азербайджанских сказок, повелителем огня, а сам костер — семиголовым огнедышащим чудищем. Сучья трещали, в темноте взлетало множество маленьких звездочек, и этот сверкающий фейерверк был как награда за победу над изрыгающим пламя драконом.
Очистив дачу, старик принимался за деревья. Взрыхлял землю вокруг стволов, делал лунки, поливал… Собирал сухие колючки и огораживал виноградник: Эти низкие заборчики ограждали лозу от неистовых апшеронских ветров, задерживали песок. Папа приносил отростки, рассаду. Дедушка сначала разрыхлял землю, подмешивая в нее удобрения, потом лопатой и мотыгой делал грядки. За каждым растением он ухаживал как за ребенком, и земля щедро благодарила его своими плодами. У нас все лето были свои помидоры, огурцы, арбузы, дыни. Дедушка заботливо выращивал каждый росточек и очень радовался, когда появлялись цветы. Особенно он любил желтые цветочки арбуза и дыни. Как-то раз я увидела дедушку рассерженным. Он тяжело вздыхал над помятыми, сломанными стебельками помидоров.
— Это работа Невестки, укрытой корытом. Ну, разбойница! Ну, попадешься ты мне!
— Кого-кого это работа? — спросила я.
— Невестки, укрытой корытом.
— Что за невестка, дед?
— А вон она, рядом. Упрятала голову в панцирь и думает, что никто ее не увидит.
Я подошла поближе и увидела обыкновенную черепаху. Дедушка перевернул ее на спину. Черепаха, беспомощно подергав лапками, застыла. Мне стало ее жаль.
— Дедушка, это же черепаха, а ты ее почему-то назвал Невесткой, укрытой корытом?
— Когда-то, — неторопливо начал дедушка, — черепаха была красивой женщиной. Как-то посмотрела она в корыто и видит, что корыто пустое, ни одной лепешки. А скоро муж должен был вернуться с поля. Она быстро замесила тесто, подбросила поленьев в очаг. Но в это время видит — свекор идет. Стыдливая невестка заметалась в поисках платка, чтоб покрыть голову, а платка нигде нет. Совсем растерялась, не знает, что делать. Вот и набросила на себя вместо платка корыто. И превратилась в черепаху. Вот так это было…
Дедушка посмеялся и занялся рассадой. А я перевернула черепаху и стала ждать, что же она будет делать.
Черепаха долго не шевелилась — казалось, уснула или умерла. Но вот показались черные когти, задвигались лапки, пугливыми рывками высунулась голова. На меня уставилась пара темных глаз; пленочки век сужены, и оттуда, из этих щелочек, мерцают две черные точки. Мне стало как-то не по себе. Черепаха показалась мне страшно уродливой, и глаза ее напоминали глаза гадюки.
Вскоре мне наскучило разглядывать черепаху — вокруг было столько интересного! В молодой травке проклюнулись крошечные цветы, муравей тащил крылышко стрекозы, какая-то пичуга пронзительно заверещала вдруг в ветвях дерева. Когда я опустил глаза, черепахи уже не было. Ушла. Но вот на земле — узоры от ее лапок. Я пошла по следам. Они вели к винограднику, Здесь, под листьями, спряталась черепаха.
Бабушка с неодобрением следила из окна за нашей возней. Но иногда и лицо моей ворчливой бабушки молодело. Это случалось раз в неделю, когда пекли хлеб. Сначала она разжигала тендир, торжественно повязывала косынкой подобранные косицы, подпоясывалась фартуком, надевала длинные, до локтей, рукавички и садилась рядом с тендиром. Но вот дым делался редким, прозрачным… Пришлепывая заранее приготовленные куски теста, бабушка какими-то неуловимыми движениями превращала их в лепешки, затем концом скалки наносила узоры и, смазывая будущий хлеб желтком, пришлепывала тесто к раскаленным стенкам тендира. Проходило время, и, нырнув в огнедышащее отверстие, бабушка ловко выхватывала из печи пышущий жаром ароматный хлеб. Смахнув полотенцем золу, она складывала хлебцы в корыто. Что может быть прекраснее, чем запах свежеиспеченного хлеба! И наша строптивая бабушка обычно она любила пререкаться с дедом — улыбалась, хорошела, хлопоча у тендира, смуглые щеки расцветали румянцем от жаркого дыхания огня, улыбка молодила ее.
